Страницы прошлого

В роли Хлестакова я видела П.В.Самойлова не однажды - в Вильне, в Петербурге, в провинциальных его гастролях. Мне никогда не казалось, что это лучшая из его ролей. Он был слишком умен и благороден для Хлестакова. Ничтожества, мелкой чиновничьей сошки, вертопраха, «сосульки», «тряпки» Самойлов не показывал. Его Хлестаков был если не умнее, то уж во всяком случае не глупее Осипа, и это первичное нарушение правильной пропорции между Хлестаковым и остальными персонажами ощущалось и во всем спектакле: Хлестаков - Самойлов был умнее и всех чиновников тоже. Выходило, что чиновники испугались Хлестакова не потому, что ошалели и поглупели от нечистой совести, а потому, что этого человека, этого Хлестакова и впрямь можно было опасаться из-за ощущаемой в нем внутренней значительности.

Одной из лучших ролей П.В.Самойлова в те годы,- да и в дальнейшем,- была роль Жадова в «Доходном месте». Вопреки довольно распространенному мнению, Жадов является выигрышною ролью далеко не для всякого, даже талантливого актера. Обилие обличительных монологов создает в этой роли для иных актеров опасность резонерства. У П.В.Самойлова этого не было. Горячая искренность, страстная убежденность несли его, как на гребневолны, вовлекали в этот поток и зрителей, волновали и тревожили. Сильнее всего проводил Самойлов сцену в трактире, где Жадов внутренне уже прощается со своими чистыми идеалами, сознавая, что ему - честному человеку, обличителю порока - приходит конец. Глуховатый голос Самойлова звучал болью, отчаянием; этими же чувствами была напитана и песня этого действия - русская «Лучинушка». Самойлов пел «Лучинушку» как отходную Жадова самому себе,

К.В.Бравича я перевидала во множестве ролей - от Ляпкина-Тяпкина в «Ревизоре» до доктора Ранка в «Норе», в том спектакле, который играли в Петербурге в театре Комиссаржевской в январе 1909 года, не зная, что это последний в жизни спектакль ее перед петербургским зрителем, что она уже не вернется из той поездки, в которую отправляется на следующий день. В этом длинном ряде ролей, в каких я видела Бравича за 15 лет, были роли, сыгранные превосходно, были средние, были и неудачные. У Бравича была в лице и в голосе какая-то тугоподвижность. В нем было мало внешнего обаяния. Но он бывал превосходен в характерных ролях: ярок, остер, умен. Так играл он химика Протасова в «Детях солнца». Прекрасно передавал он и трагическую обреченность доктора Ранка, который видит и знает больше, чем видят и знают окружающие его люди. Превосходен был Бравич в роли коммивояжера Кесслера в «Бое бабочек»,- практичного, ловкого дельца, трусливого любовника, человека, для которого нет на свете ничего дорогого, святого, ничего, кроме его грошовых «бизнесов». Конечно, роль Рози в «Бое бабочек» Комиссаржевская играла блистательно, неповторимо, но в сцене, где Кесслер опаивает Рози, чтобы она не мешала его любовным утехам, поэтическая трогательность Рози - Комиссаржевской усиливалась по контрасту с холодным цинизмом Бравича - Кесслера.

Роль Ляпкина-Тяпкина в «Ревизоре» Бравич играл, однако, довольно стандартно.

Зато неожиданным и необычным для того времени Бобчинским оказался Смоляков. Наиболее частая трактовка Бобчинского - жизнерадостный, почти восторженный человек. Он вдохновенно носится по городу, в чаянии новостей и сенсаций. Он счастлив, когда ему удается узнать что-нибудь такое, чего еще не знают другие, когда ему доводится самому оказаться участником каких-нибудь сенсационных происшествий,- например, когда он падает вместе с дверью в номер Хлестакова. Но любимой актерской маской Смолякова была маска мрачного, несчастного человека, нечаянно попадающего в комические положения. Мрачный человек этот сам принимает и воспринимает все трагически и от этого он кажется еще более смешным. Так Смоляков играл и Бобчинского. Он нес свое жизненное предназначение разносчика новостей как тягостное призвание. Он возвещал очередную открытую им новость с трагическим карканием Кассандры. Упав с дверью в номер Хлестакова, он вставал с полу, и лицо его говорило: «Ну, вот, так я и знал! Всегда со мной что-нибудь этакое приключится!» Когда он успокаивал Хлестакова: ничего, ничего, небольшая нашлепка сверх носа,- у Христиана Иваныча пластырь есть, оно и пройдет! - это звучало, как: «Да, да, я искалечился. Все это кончится для меня очень плохо, да!» И то, что этот человек все-таки ни за что не мог оторваться от вынюхивания и разноски вестей, подвергаясь при этом опасностям и неприятностям, делало Бобчинского - Смолякова еще гораздо более смешным, чем если бы он был веселый, жизнерадостный, захлебывающийся счастливой болтовней.