Странная философия ненасилия

Повторим: каждый человек решил для себя четыре кантовских вопроса с помощью философии и (или) религии. У каждого есть собственное жизневоззрение, иногда именуемое собственной жизненной философией. В чем-то она самостоятельна, в чем-то — заимствована. Иногда — чудовищно примитивна, иногда — утонченна и профессиональна. Но она есть всегда. И каждый человек делает жизненный выбор в соответствии с нею. Если мы уважаем такой жизненный выбор, то это именуется толерантностью. Если мы грубо, «с порога» отвергаем за другим право делать такой выбор самостоятельно, нам гарантирован конфликт. Если наши позиции противоречат позициям оппонента, то мы пытаемся снять разногласия на переговорах. Если это не удается, несмотря на применение самых хитроумных техник, нам остается последнее ненасильственное средство — аргументировать «за спину» оппонента, адресуясь к его жизненной философии, а не с его сиюминутным интересам и выгодам. Здесь то конфликтолог и должен говорить «о вечном» — на языке философии.

Ненасильственное существование разномыслия, по определению М.Б. Хомякова, именуется толерантностью. Однако люди проявляют толерантность далеко не всегда. Иногда они прибегают к насилию, чтобы навязать другим свое мировоззрение, свое видение смысла жизни, а также свое видение правильного жизненного пути.

Что представляют собой, с этой точки зрения, философские и религиозные концепции? Они представляют собой отточенные на протяжении многих лет в ходе напряженной интеллектуальной деятельности и диспутов с оппонентами изложения определенных мировоззренческих представлений. Можно смотреть на религиозное и на философское учение по-разному. Можно, во-первых, рассматривать такое учение как результат некоего вдохновения или откровения, как выражение Истины, сошедшей с небес. Можно, во-вторых, рассматривать такое учение как феномен мировой или национальной культуры. Можно, наконец, рассматривать такое учение как выражение определенных человеческих настроений, мыслей и чувств. В первом случае учение предстанет перед нами как порождение Бога. Во втором — как порождение культуры, созданной не людьми, а Олимпийцами, Бессмертными (как именуют во Франции членов Академии наук); нам придется отбросить все слишком человеческое в их жизни и сосредоточиться только на их служении науке и искусству. И только в третьем случае мы будем пристально вглядываться именно в человеческие черты, воплощенные в религиозных и философских учениях.

Для конфликтолога, который призван «наводить мосты» между людьми, между социальными группами и между народами, первый и второй способ рассмотрения малопродуктивны. Больше того: они неизбежно заведут его в тупик. Ведь мнение Бога изменить нельзя. То, что Он изрек, то, что Он открыл в откровении, становится неоспоримым, незыблемым, превращается в догму. Торг здесь, как говорится, неуместен. Божественных слов не изменишь. Поэтому сближения позиций конфликтующих сторон, каждая из которых твердо держится своих догматов, достичь невозможно.

Точно так же для конфликтолога непродуктивно рассмотрение какого-либо религиозного или философского учения как феномена мировой или национальной культуры. Хотим мы того или не хотим, но торжественное причисление чего-либо к мировой или национальной культуре превращает это что-то в окаменелость, отделенную от человека-творца. То, что отныне принадлежит мировой или национальной культуре, сразу же перестает принадлежать индивиду-автору как живому человеку со своей собственной жизнью. А.П.Чехов, садясь за письменный стол, чтобы творить, всегда облачался в лучший сюртук. Так он обретал чувство Служения Великому, отрешаясь от человеческого, слишком человеческого, чересчур суетного. Литературоведы, искусствоведы, критики и прочие служители Культуры, как правило, стремились превратить ее в нечто Над-человеческое, в крайнем случае — Общечеловеческое, уже не зависящее от чего-то индивидуального. Даже что-то, принадлежащее национальной культуре, уже становится собственностью народа. Искать индивидуальные черты в нем оказывается сродни краже.