Странная птица. Мертвые астронавты

v.4.6 Шторм пробил дыру в крыше. И луч солнца золотого касался теперь изуродованного лица Чарли Икса – маски летучей мышки, у которой в глотке застряла мышка отнюдь не летучая. Луч касался обнаженной стены глобул и животных в ней. Касался души Чарли Икса, и дарил ей тепло – но вот беда, так быстро возвращалась темнота. Заползала обратно, и ему было неприятно. Он ненавидел темноту, но в то же время был благодарен уходу света – ведь стена при нем выглядела столь инаково. Стена была заляпана кровью и дерьмом. Из нее торчали маленькие мертвые тела. Раздавленные. Распятые. До поры невиданные. И когда на него взглянул Чэнь, он

v.4.5 снова увидел Лиса – в свете луны, трусившего позади темной фигуры. Женщина. А за этими двумя бежали маленькие волшебные лисички, и он повернулся к ним и

v.4.4 когда-то здесь был волшебный сад, укрытый в тайной комнате, и он

v.4.3 уродливая шутка уродливая жутко жуткая закрутка закрученная минога вот это конечно хреново хреново хреново, но в целом жизнь была победой, триумфом, жизнь была спокойна и милостива, и если бы только он

v.4.2 додумал ту ускользающую мысль: «При глобулах такого не было», да и сам он, конечно,

v.4.1 был не в начале, не в середине и не в конце, и не было этого лучезарного света, и он сам

v.4.0 не мог вспомнить, потому что будь он честен с собой – заметил бы

v.3.9 выброс у самого горизонта, заставивший Левиафана испуганно зареветь. И он увидел очертания темной птичьей тени, похожей на облако, то вздымающееся, то опадающее по пути к Балконным Утесам; тени, похожей на стаю саранчи, сохраняющую конкретные очертания – он заметил ее, о да! И его затык прошел. Утка! Утка, утка, утка, утка, вот и вся шутка! Это УТКА. Его утка. Его гадкий утенок. От нее было никак не сбежать, и тогда он…

v.3.8 Три шлема от скафандров, присыпанные песком.

v.3.7 Все вернулось на Землю.

v.3.6 Ничто ее на самом деле и не покидало.

v.3.5 Опять забыл.

v.3.4 Хреново

v.3.3 И тогда он

5. Левиафан

Величавая глава Бегемота отяжелела, и вместе с ней сделались тяжкими его сновидения, за которыми Компания наблюдала издалека. Бегемот помотал главой, все пытаясь избавить себя от этого нового-старого наваждения. Незримый захватчик. Брыкался и трясся, катался в грязи, опасной для его тела. Но тяжесть все равно оставалась с ним. Никак не выходило с нею разделиться.

Ноктурналия вернулась. Вновь пришел час Ноктурналии, и живая тварь стала вести себя странно, причудливо… несъедобно. А Бегемот все никак не мог выбросить тяжесть из головы. Не мог подобраться к ней. Она гноилась, распространялась. Раскидывалась огромным пожаром. Растекалась всепоглощающим болотом.

Бегемот нырнул – и задержал дыхание, надеясь утопить то, что прилипло к его голове. Он шел, точно труп, ко дну, к скелетам своих жертв, к глубоководным обитателям, выжившим, раз уж он им дозволил – и жившим под его чутким контролем. Погружался, стараясь больше не видеть снов. Верхний мир напоминал о себе лишь серебристо-серым пятном где-то над ним.

Бегемот стал фантомом. Призраком. Стал порожденьем тьмы ночной и отнял место у нее самой. А потом, ночью же, всплыл к поверхности – глотнуть свежего воздуха, поохотиться, дать тишине и влажной черноте омыть себя, и поговорить с тварью, что прилипла к его голове. Голодай, велела Ноктурналия. Не видь больше света белого, приказала Ноктурналия. Зри в ничто и видь ничто. Подобно Бегемоту.

Сон настигал Бегемота в странные моменты, находил промежутки во времени, где он восстанавливал ход времени. Отделял быль от небыли. Похоже, Ноктурналия повернулась к нему спиной и не пыталась сбросить с него тяжелую тварь. С этим осознанием к Бегемоту пришли сны зеленого цвета, будто всплывшие со дна пруда-отстойника. Пересмотренные. Отвергнутые. Возрожденные. Обученные плавать.

Даже на глубине, под толщей вод, Ноктурналия продолжала говорить с ним. Говорила с ним множеством голосов. И что-то внутри него поднималось Ноктурналии навстречу, приветствовало ее, как знакомца. Лис выглядывал из горящего здания. Пламя превратилось в красный хвост, а тот принял форму саламандры, что барахталась в грязи. Голос, который не был голосом. Тело, которое не было телом.

Зелень, чьи остатки ушли в глубокую спячку, теперь снова покрыла его – все его существо, каждый его шрам. Зелень могла заменить тяжесть в его голове. По крайней мере Бегемот понимал источник зелени, когда-то играл с ней в открытую. Расти и расти себе, как когда-то – могучий Бегемот.

Зелень потянулась к Бегемоту – словно рука, медленно погружающаяся в мелководье и рвущая водоросли на дне пруда. Зелень проникла в цитадель на вершине головы Бегемота и просочилась внутрь – и, поскольку зеленая нора была там, Бегемот мог сказать, что у креатуры на его голове теперь были невидящие и неслышащие черты, которые он узнавал, но не мог поименовать. И никогда уже не сможет.