Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам

Хазарейцы, объясняют они, подвергаются преследованиям, куда бы они ни приехали. Даже жизнь в Пакистане, где живут многие другие хазарейцы, становится тяжелой. У них отбирают деньги, их похищают, требуя за их возвращение выкуп до миллиона долларов США. Братья нелегально въехали в Пакистан, затем нелегально выехали в Иран, потом нелегально выехали в Турцию. Старший брат объясняет, что его младший брат особенно страдает от психологических проблем. Это неудивительно. Когда младший говорит, он обычно срывается на крик. В каждой стране есть хорошие и плохие люди, — говорит он в какой-то момент. Почему европейцы считают нас собаками и преступниками? Они плохо к нам относятся. Почему? Они жалуются, что, хотя они принимают страну Грецию, она их не принимает. Люди смотрят на них и недружелюбно относятся в автобусах. В Мории, жалуется он, полиция лагеря шумит с едой, как будто уговаривает животных. Многие люди жалуются на лагерь в Мории, но он говорит, что там водятся змеи, которые проделали дыры в стенах палаток и уже убили двух заключенных — этот факт, по его словам, власти скрывают.

В какой-то момент старший брат вскользь упоминает, что его младший брат был изнасилован талибами в Афганистане. Младший говорит сам за себя, когда его спрашивают, что он видел по пути. «Мы — афганцы», — говорит он. «Мы видели все. Отрезанные головы. Трупы. Все». Он хочет покончить жизнь самоубийством и, как и все остальные, говорит, что сделает это, если его отправят обратно. На вопрос о том, чем бы они хотели заниматься, если бы могли остаться, старший брат отвечает, что до того, как они покинули Афганистан, он начал учиться в университете на фармацевта. Он хотел бы его продолжить. Младший говорит, что все, чего он хочет, — это «найти жизнь в этой плохой ситуации».

Все афганцы злятся на сирийцев. Это сводится к общему ощущению, что сирийцам оказывают предпочтение. Это правда, что приглашение канцлера Меркель от 2015 года специально отменило необходимость доказывать убежище, если мигранты были сирийцами. «Почему?» — интересуются афганцы. «В Сирии война длится уже пять лет. В Афганистане война длится уже пятнадцать лет». А как насчет утверждения, что люди едут сюда, потому что хотят лучшей жизни? Один из афганцев, молодой человек, хорошо говорящий по-английски, отвечает: «Каждый день в Афганистане взрываются бомбы. И все же они думают, что мы приезжаем сюда за счастьем, за наслаждением. У нас нет экономических проблем в Афганистане», — настаивает он. «В Афганистане мы можем найти деньги. Речь идет о проблеме безопасности».

Если слышать такие вещи в такое время от людей, побывавших в таких местах, то инстинкт, проявленный канцлером Меркель и ее министрами в 2015 году, может показаться вполне оправданным. Она и ее коллеги нашли часть ответа, признав, что наш континент, вероятно, делает единственное, что может сделать цивилизованный народ, спасая таких людей, принимая их и пытаясь обеспечить им безопасность. Но этот великодушный инстинкт может оказаться — как для людей, переплывших воду, так и для континента, пытающегося их принять, — самой легкой частью пути.

Мультикультурализм

Именно в Берлине 31 августа 2015 года канцлер Германии заявила о своих новых намерениях и сделала мотивационное заявление: «Wir schaffen das» («Мы можем это сделать»). Однако даже эти несколько слов вызвали вопросы. Что это было за «это», которое она хотела сделать? Каковы ее цели и намерения? Есть ли у этого процесса конечная точка или точка завершения? Как будет выглядеть успех в этом начинании? Сами по себе эти вопросы были бы достаточно масштабными. Но три ее коротких слова вызвали другой, не менее важный вопрос. Кто был этим «мы»? Что это за организация, которую призывают выполнить эту трудноопределимую задачу? Делая свое заявление, Ангела Меркель приняла как данность существование «мы». Но в течение нескольких лет, предшествовавших ее выступлению, Европа постоянно и глубоко анализировала себя в поисках ответа на этот вопрос. И это постоянное возвращение к кушетке психиатра было не абстрактным вопросом, а вопросом насущным, постоянно подпитываемым осознанием — как выразился восемь лет назад голландский писатель Пауль Шеффер, — что «без „мы“ ничего не получится».[67]