Странная страна

Петрусу очень понравилась еда, но вино стало открытием совсем иного порядка. Стоило сделать первый глоток, и он ощутил во рту землю Бургундии, ее ветры и туманы, ее камни и побеги виноградной лозы; и по мере того как он пил, перед ним открывались тайны мироздания, чего созерцание вершин родного Бора никогда не давало ему; и если его душа эльфа была стократно готова воспринять эту магию единения земли и неба, то и человеческая частица в его сердце могла наконец-то выразить себя. А самое чудесное, не считая озарений, которые приносит с собой опьянение, заключалось в той двуликой истории, которую совместно творили винодел и тот, кто пил вино; виноградник рассказывал долгую повесть о растительных и космических перипетиях, эпопею шпалер и склонов под солнцем; потом вино развязывало языки и рождало в свою очередь притчи, пророчество которых было всего лишь предвосхищением. Речь в них велась о волшебных охотах и девах в снегу, о крестных шествиях, о священных фиалках и фантастических животных, чьи странствия захватывали сельчан, сосредоточенно потягивающих последние капли ликера, между тем как к обычной жизни добавлялась жизнь новая, она мерцала на границе видимого и высвобождала сны наяву. Петрус не знал, обязан ли он этой метаморфозой таланту своих новых человеческих знакомцев или же тому упоительному покачиванию, усиливающемуся с каждым новым стаканом вина, но он чувствовал, как испаряется его давняя неудовлетворенность тем, что все на свете отделено от него неощутимой завесой. Отныне завеса разлетелась в прах, и он получил доступ к живому нерву своих чувств; вселенная сияла и сгущалась; хотя он не сомневался, что такое возможно и без вина, лоза и вымысел сообща преобразили грани реального; и, поняв, семьдесят лет спустя, послание диких трав фарватера, он пришел в такое волнение, что пробормотал нечто, а его сосед потребовал повторить еще раз.

Все за столом замолчали.

Тот, кого звали Морисом, снова попросил Петруса повторить, что он сказал. Все смотрели на него тем прекрасным влажным взглядом, который появляется на лицах после доброй еды и питья, и он пробормотал, чуть запинаясь:

– Это как если бы мир был романом, который дожидается нужных слов.

Смущенный собственным косноязычием и заметив, что остальные ждут разъяснений, он почувствовал себя дураком. Но Жан-Рене неожиданно пришел ему на помощь и, подняв свой стакан, доброжелательно заметил:

– И точно, что бы мы делали без историй у камелька и бабкиных сказок?

Собравшиеся закивали, достаточно размягченные вином, чтобы довериться этому загадочному переводу. Они еще поразмыслили над сказанным (не особо напрягаясь), потом вернулись к медленно иссякающему, ввиду грядущей перспективы пристроить под щеку подушку и к рассвету проспаться от выпитого, разговору.

Однако, пока шел вялый обмен последними за вечер замечаниями, новая тема, поднятая Морисом, коснулась стола, как горящий фитилек, и каждый выпрямился на стуле, готовый ринуться в страстное обсуждение.

– А я вот говорю, нет лучше времени, чем зима, – вроде невзначай заметил Морис.

Потом, удовлетворенный произведенным эффектом, вознаградил себя прощальным глотком.

Само собой, ловушка сработала.

– Это еще почему? – спросил Жан-Рене притворно ласковым голосом.

– А потому, что тут тебе и охота, и дрова можно рубить[29], черт возьми! – грубовато ответил тот.

Это послужило сигналом к жаркому спору, в котором Петрус мало что понял, кроме как что речь шла об облавах и собаках, строевом лесе и фруктовых садах, а еще о божестве этих мест, которое звалось «доезжачий». К его вящему удовольствию, спор оказался бесконечным, и он скоротал время с парой лишних стаканчиков, но в конечном счете (к большому его сожалению), раз уж дело шло к полуночи и даже все хорошее должно когда-нибудь заканчиваться, Маргарита решила поставить точку в дискуссии.

– Всякое время года от Господа нашего, – сказала она.

Из уважения к бабуле (и не забывая о ее фазаньих подвигах) мужчины умолкли и отметили вновь обретенное согласие, церемонно угостившись последним глотком сливовицы. Однако Жан-Рене Фор, который не мог пренебречь законами гостеприимства, осведомился у Петруса, какое у того любимое время года, и вышеозначенный Петрус поразился, как легко текут его мысли, несмотря на то что он наелся и напился, как свинья по-бургундски[30]. Он поднял свой стакан – как, по его наблюдениям, делали остальные – и прочел три строчки стиха из «Canto de l’Alliance».

Ни весна ни лето ни зима
Не ведают благости
Осеннего изнеможенья

Присутствующие в изумлении воззрились на него, потом переглянулись.

– Вот уж точно стих так стих, – пробормотал Жан-Рене.

Все с неожиданным почтением склонили голову. Маргарита улыбалась; женщины придвинули поближе к нему остаток пирога и последнюю ложку кисло-сладкого пюре; и все казались счастливее ангелочков в великом небе.

– Пора и на боковую, – сказал в конце концов Жан-Рене.