Странная жизнь Ивана Осокина

— Я никогда не читаю на людях. Достаточно, чтобы один человек был негармонично настроен к моим стихам или казался таким, и я уже не могу читать. Да и не было никакого смысла.

— Ну а кто же мешал вам прошлый раз? Может быть, я?

— Вы — нет, — смеясь говорит Осокин, взглядывая на нее и замечая, как меняются ее глаза и все лицо. — Но там было несколько человек, которые мне кажутся жителями совсем другой планеты, чем я. Прежде всего ваш брат. Я его очень люблю. Но ведь он искренне считает напыщенной глупостью все эти потусторонние настроения. А для моих стихов земли могло бы не быть совсем. Если бы я это сказал ему, он подумал бы, что я ломаюсь и сознательно говорю глупости из желания оригинальничать.

— Да, пожалуй, — соглашается она. — Я завидую вашему характеру. Сама я часто чувствую, что не со всеми можно говорить обо всем, но не всегда могу удержаться. Ну а мне вы прочитаете ваши стихи?

— Когда-нибудь потом. В моих стихах всегда очень много моего, личного ощущения. Я считаю, что так и должно быть. Нужно было, чтобы вы меня знали раньше. Между прочим, я очень люблю стихи в одну строчку. Такие, какие были у некоторых греческих и римских поэтов. Но эти стихи трудно понять, не зная человека. Они приходят к лодкам, садятся в одну из них и плывут вверх по реке, в тени леса.

— Я вас тоже давно знаю, — говорит Зинаида, — по крайней мере, я слышала о вас.

— Что же вы слышали обо мне?

— Я слышала, что у вас было интересное приключение, когда вы были в юнкерском училище, и что в результате вы попали куда-то в Асгабад. Это правда?

— Правда, — смеется Осокин. — Но это было давно.

— Ну и что же? Что было, то будет опять.

— Мне кажется, волшебник хотел сказать не это, — опять смеется Осокин.

— Что же именно?

— По-моему то, что все будущее уже было и что, вообще, ничего нет — все сон и мираж. Иногда я это очень хорошо понимаю. Разве вы не чувствует нереальности происходящего?

Осокин показывает рукою кругом.

— И лес, и вода, и небо. Ведь ничего этого нет. У меня бывали дни, когда я чувствовал, что все становится точно прозрачным и может каждую минуту исчезнуть. Так, знаете, закрыть глаза — все есть, открыть — ничего нет. Раз, когда я был первое время в Париже, я забрался в Нотр Дам и провел там целый день, преимущественно наверху. И все время писал стихи. Я фантазировал на такую тему: все люди исчезли… прошло уже много лет… я смотрю с башен Нотр Дам на пустой Париж, и вместе со мной смотрят химеры. Понимаете, людей нет, они исчезли уже давно, больше ста лет. Мосты заросли травой и кое-где начинают разрушаться, набережные обваливаются, асфальт потрескался, и среди него выросли зеленые кусты и деревья, стекла в домах выбиты ветром или полопались. Нотр Дам стоит и олицетворяет прошлое Парижа, и химеры разговаривают между собой и вдруг понимают, что ничего и не было — и их самих нет, и ничего другого тоже нет. И в тот момент, когда они это понимают, они опять видят людей и жизнь. Париж становится опять обыкновенным Парижем. Но тут уже ясно, что люди, их жизнь и весь Париж, и собор, и химеры, и я — только формы небытия. Ну вот! И потом я потерял эти стихи, так что теперь и их тоже нет.

Зинаида вздрагивает, точно от холода.

— Это ужасно, — говорит она. — Вы меня заставили почувствовать, что ничего нет. Но как вы могли потерять эти стихи? И вы их не помните?

— Ничего не помню. Помню только, одна химера очень долго не хотела говорить, а потом говорила что-то непонятное и странное.

— А ведь эти химеры не настоящие, вы знаете, они не видали Эсмеральды.

— Да, говорят, что это копии восемнадцатого века, но мне это совершенно безразлично. И, наконец, никто ничего наверное не знает.

Некоторое время они молчат, потом Зинаида начинает говорить об Италии.

Осокин слушает, и вдруг у него мелькает мысль, что скоро они должны возвращаться, и у него как-то странно сжимается сердце, и ему хочется, чтобы это медленное движение по реке, и покачивание лодки, и журчание воды, и перебегающий разговор не прекращались. Невольно он ощущает, что на людях и в другой обстановке Зинаида будет другой, опять чужой, здесь же она удивительно близка ему. И так хорошо здесь, на реке, в тени леса.

— Ну и что же, у вас там, за границей, было много поклонников? — спрашивает он.

— Много, — смеется она, — только все ненастоящие.

— А какая разница между настоящими и ненастоящими?

— Настоящие — это такие, которые не только хотят меня видеть, но которых и я хочу видеть. Понимаете?

— Вполне. Ну, а ненастоящие — это те, которых вы не хотите видеть?

— Нет, почему? Мне все равно. Иногда, конечно, это «все равно» превращается прямо в неприятное чувство. Но это когда они очень надоедают. Несколько раз мне приходилось прямо спасаться.

— Даже спасаться?