Странник

Лето было не простым сезоном кочевий и охоты. В это время многие занимались искусствами. Из удивительного разнообразия музыкальных инструментов каждый выбирал один или два, на которых и играл. Графика, резьба по дереву и кости, изготовление украшений, хотя и отличались своеобразием, но по своему уровню не уступали тем, что Джоссерек видел в других странах, и возможно, песенное, танцевальное и драматическое искусство даже превосходили те, что были у других народов. Когда его отряд останавливался в каком-нибудь лагере, для них устраивались представления, часто оперные или балетные, они, бывало, продолжались по несколько часов кряду и приводили его в искреннее восхищение, пусть он даже мало что понимал в происходящем на сцене.

Это не было просто сборищем каких-то бродяг. У них было сложное и богатое общество, со своими традициями, не меняющимися в течение многих столетий. Более того, оно не было статичным, как большинство остальных, оно постоянно развивалось.

И все же… И все же…

Будучи рожденным в индивидуалистической, наращивающей темпы развития промышленности капиталистической стране, Джоссерек привык к свободе выбора религий и что ритуалы мало где соблюдаются. Но почему-то его взволновало то, что эти же черты он обнаружил и здесь. Искатели знаний — женщины, мужчины, проводники, одинокие мыслители или, напротив, обычные люди, которые лишь изредка тратили время на это — не были ни пророками, ни магами, ни мудрецами. Самое подходящее название, которое он мог для них подобрать, — «философы», хотя часть философского поиска происходила у них в мускулах и потрохах, а не в мозгу. Большинство людей отличались безразличием, агностицизм прочно укоренился в их внутреннем мире. Как утверждали рогавикианские историки, мифы и магия существовали в прошлом, но уступили место более точным наукам с легкостью, которая показывала, насколько непрочными они были.

Церемонии, в отличие от художественных представлений, были короткими и скромными и носили скорее светский характер, чем религиозный. Ему сказали, что у семей есть более сложные церемонии, которые развивались многими поколениями. Но, насколько он мог судить, они свидетельствовали только о связях между членами семьи и служили для преодоления отчужденности между ними. Можно было даже с любовью помянуть предков, но не возникало даже мысли, что они могут присутствовать при этой церемонии благодаря каким-то сверхъестественным силам. Об этом и хотела рассказать ему Никкитэй, когда находилась в лирическом настроении. Она все держала в тайне и не давала этому никаких логических объяснений. Просто не разглашала их, и все.

«Проклятье! — подумал Джоссерек. — Они совсем не похожи на жителей киллимарейчанских городов! Они создали единое общество среди огромных просторов первобытной природы. Они не должны чувствовать себя так… обособленно?

Нет, снова неправильное слово, и опять я не знаю, какое слово было бы верным. Они ведут себя как кошки. Что, наверное, мне только кажется. Человек — животное, живущее в стае, как собаки. У него тоже есть собачья потребность в мистических узах к чему-то, более высшему, чем он сам».

С грустной улыбкой взирал он на эти просторы, поросшие колыхаемой ветром травой, над которыми парил ястреб-перепелятник, выискивая жертву.

«Да и сам я — холостяк, солдат фортуны, бывший изгой, кто я сейчас — все тот же неудачник? Но ведь прибыл я сюда не в поисках приключений, а выполняя задание в интересах своей страны, которую, несмотря на свои насмешки, хочу сберечь.

И я люблю Доныо… Что ж, она предана своим мужьям (может быть, в какой-то степени и я сам?). И своим детям, друзьям, родине. Верно?»

Джоссерек задумался. Неужели убийственная ярость, которую зажгло в сердце каждого рогавикианца — каждого, без исключения (хотя во всем остальном они оставались нормальными) — неужели она происходит из их любви к своей земле? Но, к примеру, киллимарейчанец бы сражался за свою нацию. Его соплеменники могли бы перенести войну за пределы родной страны, если бы того требовали политические интересы, а не просто, чтобы уцелеть, подобной мысли в головах северян даже возникнуть не могло. Но и его готовность к самопожертвованию имеет пределы. Если он поймет, что его усилия бесполезны, война безнадежно проиграна, он смирится с поражением, даже оккупацией, и постарается извлечь все, что можно, из такого положения дел. Но было очевидно, что на подобное рогавикианцы просто не способны. Однако вот что парадоксально: в то время, как киллимарейчанцы, одержав победу, не скоро простят тех, кто нанес их городам и землям серьезный ущерб, рогавикианцы же, как свидетельствует вся история, в тот самый момент, когда последний захватчик изгнан с их территории, уже готовы возобновить отношения, словно ничего и не случилось.