Странник

Э-э, добрые мои! опоздали! еще бы вы родились после второго пришествия! Не все оставляет след по себе. Где вы ищете ее? Она должна быть за городом, судя по эстампу, на котором представлено столпотворение; а по словам ученого путешественника Тавернье[151], эту башню должно искать в провинции Багдадской, в равном расстоянии от Тигра и Евфрата.

Гора Акеркуф, или Каркуф, как называет ее г. Тексеир[152], есть едва заметный остаток ее. Какая новость!..

Признаюсь вам откровенно, что и для вас, и для меня одинаково досадно переноситься из провинции Багдадской в Буджак.

На месте происшествий Тысяча одной ночи[153] мы бы могли зайти во дворец калифа Алмазора[154], но мы со временем опять будем там.

LXXXVIII

Где природа не улыбается мне, там и я смотрю на нее равнодушно. Только гений в состоянии и в самой пустоте отыскать что-нибудь.

О степях Аккерманских Мицкевич все сказал[155], что можно было сказать; я не прибавлю ни слова и, подобно гонимому восточным ветром перекатиполе, переношусь от Аккермана и виноградных его садов в какую-нибудь из немецких колоний Буджака. Там спрашиваю себе кофе и одновременно ставлю знак удивительный перед гостеприимной и радушной немкой, которая со словом glaig[156] черпает уполовником из артельного котла, вмазанного в печку, вечно переваривающийся и кипящий, подобно солдатской кашице, кофе! Но я с таким же вкусом выпиваю его, как походный рыцарь старый рейнвейн из бочки иоаннисбергской.

LXXXIX

Из немецкой колонии еду я чрез Кагульское поле, где Румянцев[157] разгромил турок, еду в Измаил. Здесь Суворов[158] в продолжение 11 часов то наделал, что египетскому царю Псаметтиху[159] с 400000 войском едва удалось сделать в 254040 часов пред ассирийскою крепостью Азотом в Палестине.

1790 год после Р. X. и 670 до Р. X.; но что такое время перед гением?

XC

Здорово, Манечка мой свет!
Здорово, миленький мой идол!
Ты замужем? — в двенадцать лет
Тебя бы замуж я не выдал!
Но ты счастлива, ты уж мать!
Как чувства радостно и звонко
Торопятся напоминать,
Как я любил поцеловать
Тебя, прелестного ребенка!

XCI

Наговорившись вдоволь о Буджаке и о всех достопримечательностях бывшей Бессарабской Татарии, я выкрадываюсь незаметно из толпы своих читателей, которые с любопытством прогуливаются еще на лодках по Вилковским каналам, воображая, что они в Амстердаме[160], рассматривают укрепления Килии и Измаила[161], посещают порт Измаильский, покупают и кушают апельсины, рахат-лукум, финики, сливы и дульчец[162], пьют греческие вина и шербет, курят табак... я выкрадываюсь из толпы их незаметно и, задумавшись, как Гваринос[163], еду трух-трух, а инде рысью, по р. Пруту, по границе бывшей Турецкой империи. Перестановка слов ничего не значит; впрочем, Кромвель[164] и запятой воспользовался...

Итак, я еду и думаю:

Лишь только б не было задержки за маршрутом;
А как его дадут,
То мы махнем и через Прут,
Лошадку подгоняя прутом.

XCII

Вдруг стало мне скучно ехать одному.

Бог наказал меня за что-то?
Такая скука и зевота,
Такая грусть, что мочи нет!
Что не родился бы на свет!

Скука есть болезнь, сказал де Леви[165]; занятие есть лекарство от оной, а удовольствие — временное облегчение.

Скука родилась от единообразия, говорит или пишет Ламотт[166], а Лабрюйер[167] проповедует, что леность ввела ее в свет. И правда:

Я скуки никогда не знал,
Когда интрижками был занят;
Так для чего ж я клятву дал,
Что женщины уж не заманят
И райской сладостью меня?..

«Нет, — вскрикнул рыцарь Кунигунды[168], —
Нет! без небесного огня
Не проживу я ни секунды!»

«Самое лучшее жениться!» — сказал другой рыцарь.

Я по обычью принятому
Завелся б замком и женой,
Да вот беда, как домовой
Вдруг выжить вздумает из дому!

«Что ж делать!» — продолжал он...

Что же делать, долг свой отдадим!
Увы! мы все друг друга тешим:
Я сам не раз был домовым,
Нечистой силою и лешим!

XCIII