Странник

Лукулл уже готов был вступить в битву с Тиграном[58], как вдруг донесли ему, что по предзнаменованиям день был несчастен; тем лучше, сказал он, мы его осчастливим победой.

Мне перебежал через дорогу заяц; это добрый знак, — думал я, подъезжая к городу, — это добрый знак! здесь водится много зайцев! — и въехал в Кишинев.

Рассудок говорит: ступай вперед! а предрассудок говорит: воротись! Что же такое предрассудок пред рассудком? — Предрассудок, господа, есть тот камень, который один глупый бросил в воду, а десять умных не вытащили.

XLIII

Вот таким-то образом, слово за слово, шаг за шагом, и мы уже тянемся ночью по грязным кишиневским улицам. Не зная никого в городе, самое лучшее велеть везти себя в заездный дом. — Вези меня в заездный дом! — вскричал я. — Нушти![59] — отвечал мне суруджи[60]. — В трактир! — Ла каре фатирь? — Ну хоть к Дакару. — Нушти! — отвечал мне суруджи. — Стой! проклятый Нушти![61]

В некоторых домах еще светилось; я чувствовал, что пахло жидами. — Фактора! — Фактора? Фактора? — раздалось со всех сторон. Во всех домах распахнулись двери, и вдруг какая-то магическая сила осыпала меня жидами. — Фактора вам? в трактир вам надобно? — Да! — К Исаевне, ваше благородие! лучше нет заездного дома во всем Кишиневе. — К Голде, в. б.! — кричала другая толпа. — Куда ближе, к Голде или к Исаевне, все равно! — К Исаевне ближе! — Не верьте им! к Голде ближе! Неправда, неправда! — раздавалось с левой стороны... — Ступай налево!.. — Направо! — кричали другие.

— Вот Исаевна!

— Вот Голда!

— Где же? — Вот направо! — Не слушайте их, вот налево!

Наконец с обеих сторон в один голос раздалось: здесь! вот направо! вот налево! — и я увидел, что левую пристяжную жиды тянули в вороты налево, а правую пристяжную в вороты направо, из чего я и заключил тотчас, что Исаевна и Голда обитают одна против другой. Но толстая жидовка слева предупредила толстую жидовку справа ласковым приглашением меня в комнату, и я вступил во владение Исаевны. Вещи внесли. Жиды рассеялись, как туман. На улице опять ничего не стало слышно, кроме еврейского испарения; петухи пропели полночь; дворовая собака в последний раз хамкнула; я потянулся — и заснул.

Так как сновидение есть не что иное, как бессоница воображения, то мне ничего не приснилось, потому что воображение мое успокоилось вместе со мной.

XLIV

День более 6 часов уже хозяйничал на нашем полушарии, когда я проснулся. Едва я оделся, толпа жидов с товарами хлынула в мою комнату. — Что вам надо, проклятые? — А может быть, что-нибудь вам надо? — отвечали все вдруг. — Есть платки, помада, духи! может, что купите? — Полотенцы, салфетки, ножи! извольте посмотреть! — Прочь саранча! Убирайтесь к черту. — А где черт живет? — раздался умный жидовский вопрос. — Ей, проводи их к черту! — Не дождавшись проводника, все жиды пустились в дорогу, и все утихло.

XLV

Акустика, или физика, жидовского наречия поразила меня. Есть что-то в произношении оригинальное, и в подражании может быть выражено только посредством какого-нибудь инструмента; но покушение напрасно, ибо абуб[62], древний инструмент, выражавший еврейскую мелодию и хранившийся в святилище храма Соломонова[63], погиб вместе с уничтожением храма. Изобресть подобный инструмент уже трудно, ибо мнения о свойстве его так же различны, как и вообще все мнения и заключения ученых о всякой древности по одним только сохранившимся названиям. Кирхер[64] в своей Музургии говорит, что это был инструмент, похожий на трубу; Кальме[65] заключает, что абуб есть то же, что амбубайя, дуда, бывшая в употреблении у латин; по Талмуду[66] абуб есть дудочка; а по мнению всех прочих абуб есть тросточка, от которой барабан издавал тоны приятнее, нежели от обыкновенных барабанных палок.

Это очень любопытно для каждого любителя приятных звуков, или мелодии выражений, особенно издаваемых устами милых женщин; но это особенная статья, которая должна быть помещена в главе о гармонии Вселенной и о хоре гениев, когда они возносят на небо праведную душу. И это любопытно, но я уже оделся и тороплюсь осмотреть Кишинев.

XLVI

Первый шаг на улицу в неизвестном городе есть минута затруднительная, в которую человек смотрит во все стороны и, обыкновенно, после короткой или долгой осмотрительности, идет невольно в ту сторону, в которую тянется более народа.