Странник и его страна

Перевели Фолкнера, Маркеса, Стейнбека, Франсуазу Саган.

Вдруг все бросились читать и цитировать Лорку. Его убили фашисты! Мы не знали, что убили за гомосексуализм, а не за стихи.

А подписные издания! О, подписные издания! Эти подписки выделяли по лимиту на работе, их перекупали, их доставали как могли. Приложения к «Правде» и «Огоньку», «Известиям» и чему там еще. С серебром и золотом, в коленкоровых переплетах и на отличной бумаге. Тридцатитомный зеленый Бальзак, двадцатитомный лазоревый Голсуорси, четырнадцатитомный серый Мопассан, четырнадцатитомный фиолетовый Лондон, кого только не было. Классные издания, выверенные, корректные, полные.

Стендаль, Гюго, Диккенс, Теккерей, даже Гейне и Лопе де Вега – были живым чтением!.. Если брать чтение хороших книг на душу населения – тут СССР был безусловно впереди планеты всей.

И такая еще вещь. Коммерческого чтива резко не хватало. И с невысокими лобиками людишки читали «Одесские рассказы» Бабеля, Шерлока Холмса, О. Генри и даже Эдгара По, не говоря уж о Зощенке, который еще не был упомянут, – читали как развлекательную литературу, не понимая большей части ее ценности. Но – читали!

Станислав Лем и Рей Брэдбери были фигурами знаковыми у нас. Фантастика – это было серьезно. Гаррисон, Шекли, Азимов, Кларк, – имели миллионы поклонников.

Слушайте, Стругацких читала вся молодая интеллигенция страны! Упивалась, впечатлялась и находила ответы на вопросы.

А потом еще придумали: сдай двадцать кило макулатуры – и на талон на покупку дефицитной книги. Потом талонами торговали у пунктов приемки – четыре рубля. И – тиражи Брэдбери и Дюма могли тут достигать четырех миллионов копий за раз!

Семенов со Штирлицем, Пикуль с историей и Булгаков с Мастером – а как же. В топ-десятке.

Понимаете, «Юность» (миллионный тираж), «Новый мир» (двухсоттысячный тираж) и «Литературную газету» (некий охрененный тираж) – читали все, кто смог достать. Публикация там – как пропуск в литературный истеблишмент. Опубликованное там – предписано к чтению и обсуждению меж приличными людьми. Это нормально, это приличествует, это престижно, это штрих достоинства и продвинутости. Это культура, это уважение к себе, это причастность к кругу посвященных. Ну, а поскольку из страны не дернуться, а в стране ни вздохнуть, ни пискнуть, и энергия в человеке частично не востребована и реализации хочет, – вот по этому по всему – чтение было серьезной частью жизни. Вот.

Мы пели

А я еду, а я еду за туманом,

За туманом и за запахом тайги.

Поезд длинный смешной чудак,

знак рисует, чертит вопрос:

Что же что же не так, не так,

что же не удалось?

Люди идут по свету.

Слова их порою грубы.

Пожалуйста, извините, —

с улыбкой они говорят.

Но тихую нежность песни

ласкают сухие губы,

и самые лучшие книги

они в рюкзаках хранят.

Опять тобой, дорога,

желанья сожжены.

Нет у меня ни бога,

ни черта, ни жены.

Чужим остался Запад,

Восток – не мой Восток.

А за спиною запах

пылающих мостов.

Сегодня вижу завтра

иначе, чем вчера:

победа, как расплата,

зависит от утрат.

А мы уходим рано,

запутавшись в долгах,

с улыбкой д'Артаньяна,

в ковбойских сапогах.

Ты у меня одна,

словно в ночи луна,

словно в степи сосна,

словно в году весна.

Нету другой такой

ни за какой рекой,

ни за туманами,

дальними странами.

В тех странах в октябре еще весна,

плывет цветов замысловатый запах.

А мне ни разу не пригрезился во снах

туманный Запад, неверный дальний Запад.

Никто меня не поджидает там,

моей вдове совсем другое снится.

А я иду по деревянным городам,

где мостовые скрипят, как половицы.

Если друг

оказался вдруг

и не друг, и не враг,

а так.

Над Канадой, над Канадой

солнце низкое садится.

Мне давно уснуть бы надо,

только что-то мне не спится.

Над Канадой небо синее,

меж берез дожди косые.

Хоть похоже на Россию,

только все же не Россия.

Идет на взлет по полосе мой друг Серега,

мой друг Серега, Серега Санин.

Сереге Санину легко под небесами,

другого парня в пекло не пошлют.

То взлет, то посадка,

то снег, то дожди.

Сырая палатка,

и писем не жди.