Странник и его страна

В следующей сцене пира оказалось, что гости выстроились через двор до калитки, и хозяин одаривает уходящих сложенной пополам лепешкой, завернутой в кусок ситца.

– Это обычай. Еда и подарок в дорогу гостю, – пояснял студент. Он все время оказывался рядом.

В последнем мелькании клипа он вытаскивал меня из какого-то арыка и волок на себе в кромешной тьме, причем мы перелезали через изгороди и убегали от собак.

…Пробуждение было сильным. Близкая по тематике картина Верещагина называется «Смертельно раненный». Я сел, лег, застонал и стал молиться, что никогда в жизни не возьму больше в рот ни капли.

– Молишься, – сказал голос сверху. – Хорошо. Как себя чувствуешь? Не болит?

– М-м, болит… – подтвердил я.

Я лежал на деревянном настиле. Вокруг были стены ханской цитадели. Надо мной склонился сторож с кружкой воды.

– Мне все сказали, – он поддерживал меня и поил. – Народ на молитву звал. Аллаха любишь. Твой друг все рассказал. Откуда ты русский, а такой умный?

Он улыбался ласковой кривизной юродивого. Мне стало тревожно.

– Обрезание сделал, муслим стал, – ластился юродивый. – Скоро не будет болеть, потерпи, ты теперь мужчина.

Я оледенел, протрезвел, и тогда резь между ног парализовала меня. И веер забытых кадров защелкал в мозгу, отдавая в пах. Как мы с муллой и хозяином стоим в какой-то каморке, как говорим о традиции и гигиене обрезания, как ищем родство иудаизма, ислама и американской педиатрии, как он показывает мне маленький ножичек, какой-то колпачок, ниточку, и говорит, что это совсем не больно и всего один миг…

Я понял, зачем они привели меня на той.

– О-о-о-о… – застонал я и стал глотать воздух.

Я встал, чужими губами спросил дорогу, отмахнулся от сторожа и враскоряку стал двигаться в туалет.

Крови на штанах не было. Я боялся смотреть вниз. О господи.

Да ни хрена они мне не обрезали! Милые люди! Дебил сторож! И ничего не режет, пить меньше надо и руки мыть чаще!

Меня обуял приступ эксгибиционизма. А вот вам всем! Как прекрасна жизнь, когда она ничего тебя не лишила!

Минарет вам во все места.

Ашхабад

В Ашхабаде старые бичи обожали сюжет – покачивая головой, наставительным тоном былого:

– В тысяча девятьсот сорок восьмом году, после великого ашхабадского землетрясения, Лаврентий Павлович Берия выслушал все доклады руководства, осмотрел фронт работ и сказал:

– Стихия стихией, но должны же быть и ответственные!

И расстрелял все бюро обкома.

Самолет с дыркой

Передвигаться при случае можно на всем. Даже на ишаке без присмотра, если вам по дороге. Осел умен не по чину, ему может доставить удовольствие везти неизвестного человека в неизвестную сторону, если этим можно испортить настроение хозяину. Осла следует угостить, хозяина следует избежать.

Но король передвижения все-таки самолет. Я освоился с этой мыслью в Кунграде, куда прибыл на товарняке. Ночью в пустыне холодно, особенно если лето кончилось. Я перебрался со своей тормозной площадки на платформу с трактором. В кабине трактора по крайней мере не дуло. Я надел на себя все, что было, то есть треники и футболку, штаны и рубашку, куртку и болоньевый плащ. От отчаянья я натянул на голову болоньевый пакетик от плаща, потому что знал, что с головы самый большой теплосъем. Ну до костей!

Пассажирские в сторону Бейнеу не ходили, машины были редки и пилили долго, а товарняк, конечно, движется, но в этом движении не чувствуешь счастья. Не на верблюде же пустыню пересекать. Ехал я однажды день на верблюде, добрый человек в гости позвал. Сверху верблюд раз в шесть выше, чем кажется снизу. Сидишь в небе, как ведьма на метле, а под тобой морская качка. Из животных мне больше всего нравятся кошки.

В Кунграде я за десять копеек помылся в бане, постирался, обсох на солнце, настрелял сигарет и съел здоровую шайку макарон по-флотски у заднего крыльца столовой, где напросился вынести мусор, помыть бачки и вообще два часа рабства за обед. То есть жизнь налаживалась в русле цивилизации.

На автовокзале, этом круглосуточном приюте всего, что движется, мне детально обрисовали деятельность аэродрома. Аэропортом его здесь не называли. И было с чего.

В темноте с первым автобусом я отправился на аэродром. Кондукторша собирала деньги за билеты, и я стал на все лады уговаривать, что позарез надо, но денег нет. Дремавший рядом со мной на заднем сиденье парень молча заплатил ей за меня. Дальше я по-мужски благодарил, а он, Коля, по-мужски отмахивался.

Ему хотелось поговорить. Я выглядел не местным. Я везде выглядел не местным. Узнав, что я из Ленинграда, он впал в паузу. А затем в темноте тряского вонючего автобуса распустилась фраза:

– О-о, Ленинград!.. Эти гранитные набережные, золотой шпиль Адмиралтейства, разведенные руки мостов… И никогда нельзя выйти из дому без зонта…

Это было сильно. Так декламируют Гомера.

Коля приблизил лицо, ему различалось лет тридцать, он улыбнулся по-свойски, но так, как улыбаются показывающие твое превосходство.

– Я тоже из Ленинграда, – сказал он и вытащил фугас портвейна. Мы выпили по очереди из его кружки, и он стал рассказывать.