Странник и Шалопай

Муза по–прежнему подозрительно молчала. Ну неужели она его совсем не ревнует, страдал Надеждин. Ведь я ничего не пишу. Только и делаю, что шастаю с этой окольцованной полубогиней по ночным казино и ресторанам. Я снова живу чёрт знает какой жизнью. Я выдохнул явно не туда. Но, видит Муза и Бог, я продляю её счастье.

Надеждин очень много знал о женщинах. Не скажу, что всё, иначе ничего не останется другим, но многое. Знал, потому что любил женщин, а они его. Как всякий, правильно воспитанный улицей мальчуган, Надеждин с юных лет западал на женскую красоту в строго установленной последовательности: ножки, попка, грудь. Женское лицо, а уже тем более глаза, в этой цепи обожания особой роли не играли.

Но с годами Надеждин стал всё более и более всматриваться в женские глаза и руки. Он с удивлением обнаружил, что женские руки могут быть необыкновенно ласковы.

Однояйцовые мужчины в основном знают женские руки со стороны «народного хозяйства»: носки постирать, еду приготовить, грядки пополоть, а если «народному хозяйству» совсем худо приходится, то и рельсы поносить, окопы порыть.

Всё припомнили: войну и голод.
Труд за «палочки» с зари и до зари,
Подержать пришлось и серп, и молот.
Оттого и сгорбились они.

Надеждина, эта часть женских обязанностей, возложенных на них мужчинами, интересовала мало. Он был универсальный солдат, один из тех, кто мог и кашу из топора сварить, и попа щелбаном в лоб обучить, и чёрта обмануть. О Надеждине даже недоброжелатели говорили, что он уже прошёл огонь, воду и медные трубы, и что ему осталось ещё сто метров по говну пройти, и он станет хоть Богом, хоть его антиподом.

Но сам Надеждин просто хотел быть человеком, справедливо полагая, что Божье Творение не может быть хуже своего Творца.

Надеждин засматривался на женские руки. Он любил их гладить. Он любил, когда они гладили его. Если он попадал в ласковые женские руки, то он, как щенок, был готов носить за хозяйкой сумки и домашние тапочки, меньше всего заботясь о том, будет ли она его кормить и вычёсывать блох. Косточку и на улице можно найти, а вот ласковые руки — нет.

Но ещё больше Надеждина стали привлекать женские глаза. Открытие женской красоты в глазах Надеждин совершил не сразу и не вдруг.

Было время, когда и он был блестящим офицером, и как пелось в современной ему песне: «И я пошёл по всей стране в разнос весь в бабах и вине, ведь были мужики в цене, хоть плох, да тело». На эту пошлую песню всю его жизнь накладывались ещё более пошлые афоризмы: «Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки» и т. п. Это был угар. Угар, не знающий ни смены суток, ни смены времён года. Это был дикий российский загул. Это был калейдоскоп тел, вин, побед и поражений.

Но и в угаре случаются моменты истины. Это было в Москве. Надеждину было всё нипочём, как и должно было быть молодому дикорастущему капитану Российской армии в форме ВВС, пьяному от буйства столичной жизни и постоянно во хмелю от мысли, что надо будет возвращаться обратно на российские задворки.

Она была в два раза старше Надеждина. Она была чья–то жена. Она была красива, хоть годы жизни и не щадили её лица. Она была умна. Ему с ней было интересно. Они целовались на всех мостах и под ними. Они обошли все московские театры и кафе. Они даже объехали все пригородные парки. Надеждину было хорошо и смешно от того, что так, как они проводили время, его обычно проводят в начале пути, когда «мальчик дружит с девочкой». Надеждин ещё был бесконечно глуп, собственно как и положено офицеру в личной жизни.

Командировка Надеждина подходила к концу. Оставалось всего несколько дней. Они сидели в кафе. Был вечер. Они пили красное вино. Пили и пьянели. Надеждин пил как обычно, пока есть, а вино не кончалось. Она пила, как показалось Надеждину, от какой–то внутренней тоски. Надеждин за время их романа уже сильно подустал от неё, от смены её настроений, от приступов весёлости резко переходящих в грусть и даже злость. И вот когда они оба уже были сильно пьяны, она взяла Надеждина за руку и потащила его в дальний угол кафе под лестницу. Там она, икая и хихикая, задрала своё платье вверх, оставив покрытым им только голову, и стала бормотать: «Ты посмотри, какое у меня ещё крепкое тело…». Потом она опустила платье, и Надеждин увидел её глаза. Тёмные, глубокие, молодые и бездонные. Они смотрели не на Надеждина, а в Надеждина и говорили: «Какие же вы все дураки, что знает о любви молоденькая девушка. Что она может понять и что она может дать. Для неё ещё всё впереди. Она ещё порхает, она принимает ухаживания. А у меня уже многое позади. Так любить тебя, Надеждин, как я, тебя не будет любить никто». И их закружило с новой силой. Надеждин «симофорил» в часть, что вынужден задержаться. Но служба ждала. Долг звал. Командировка закончилась. Они расстались. Оба не хотели верить, что навсегда.