Странники у костра

— Малость другой. Сейчас вот угостишься, — Еремей Степаныч запустил руку в плетеный горбовик, вынул белый мешочек, зубами растянул вязочку — появился аккуратный, морщинистый каравай, из морщин посыпалась золотистая, прожаренная мука. Легким щекочущим дыханием осела она на Володиных губах, когда он впился, вгрызся в ржаную, кисловато-прохладную горбушку — солоно, жарко стало деснам, голодная спазма закупорила горло, но под напором хлебной силы откатилась назад, и в животе что-то потеплело, смягчилось, обрадовалось. Володя сказал с полным ртом:

— А я очень люблю черный хлеб. Это из пекарни или свой?

— Свой, свой. Ты вот что, паря, — Еремей Степаныч осторожно положил Володину буханку, — давай наш используем, а твой трогать не будем, оставим пока.

— Пожалуйста, конечно.

Пришла Нюра. У реки она сняла суконную блузу, темный платок, и теперь смугло-русые прямые волосы, закрывая уши, оплечьем лежали на белой, в синий горошек, кофточке. Надо лбом, на манер кокошника, Нюра укрепила три красные пылающие саранки. Щеки после холодной воды темно, упруго блестели, крутые скульные дуги нежно облеплял влажный пушок — лицо ее, которое ранее Володя не разглядел, поразило его. Неуклюжий отцовский нос, переносица бугорком, ноздри стиснуты и вздернуты, тяжелые губы, резкие скулы — черты эти, взятые раздельно, никак бы не украшали Нюрино лицо, но неправильность их уравновешивалась прекрасным, чистых линий лбом и сильными, глубокими обочьями, в которых горели, зеленели дикие отцовские глаза — красоты в лице не было, была притягательная, смущающая душу властность.

— Охти мне, — засмеялся Еремей Степаныч. — Вон чо для гостя-то разукрасилась. Слышь, Вовка, для тебя девка старалась. Аж царски кудри где-то нашла. То-то дождаться не могли.

Нюра опустила глаза, кинула на землю суконную блузу и села на нее. Пламя высушило пушок на скулах, и он ожил, задрожал, завеял.

— Хороша невеста, а, Вовка? Давай сватай, пока не поздно!

Нюра, все не поднимая глаз, сказала тихо, спокойно:

— Ладно тебе выдумывать. Чо конфузишь?

— Но, но! Сконфузилась. Для нас со Степкой чо-то цветочки не заплетаешь.

Она посмотрела на Еремея Степаныча сквозь дрожащую, злую слезу прямо, тяжело, невидяще.

— Цыть! Нюрка! Ты мне посмотри так! Не смей боле на отца такой глаз напускать.

Воздух набух холодной, влажной чернотой, исчезло бледное свечение над лесом — ночь окружила оранжевое пятно костра на Караульном бугре, и казалось, только здесь происходит жизнь, а в других местах ее загасила эта черная мощная волна.

У костра же жизнь поддерживали чуть поостывшей, но все еще крепкой, забористой ухой. Хлебали молча, лишь чайник затягивал и обрывал комариную песенку, потом без предупреждения, густо, басовито замычал, задребезжал крышкой, заплевался на белые угли. Они, собственно, и остались от костра, потому что с темнотой Еремей Степаныч разобрал его, затоптал излишек жара: «Пусть комары покормятся, зато никакого лешего на огонь не потянет!»

Их жиденький, тлеющий свет как бы отодвинул Володю от недавних знакомых, превратил его в совершенно одинокого человека — это вдруг пришедшее одиночество потомило, помаяло душу, пока не разрешилось в беспричинное, бурное раздражение. «Он ненормальный, точно! Или еще кто-то. Костра ему не надо — очень странно! Почему он его потушил? Кого боится? Может, нарочно? Глупо это все, непонятно!»

Спину его внезапно прохватил резкий, промозглый холод, точно ветер с дождем, Володя поежился, оглянулся — смутно, серо белела стена зимовья, казалось, холодом тянуло от нее, и опять возникло неприятное удивление: «Вот же елки! Избу не узнать, а спросить забываю».

— Когда это дед Степан успел стены перекатать — как новенькие?

— Новые и есть, — откликнулся Еремей Степаныч. — Весной поставили, чего ж не новые.

— Какой весной? — Володин голос сел. — Я же был весной, крышу вместе чинили. Дед Степан ничего не говорил и не собирался новую ставить.

— Не собирался вот, а стоит. Сам видишь.

— Странно. Я же был весной…

— Был, да забыл. Или путаешь. А может, в другую весну был?

— Да нет же! — Володя все более поддавался чувству необъяснимого страха, в то же время думая, что весь этот разговор — шутка, розыграш. — Ничего не пойму, чудеса какие-то. Куда же он делся? Скажите все-таки?

— Чо я те скажу? Нету его пока! Говорил же я — по времени еще не подошел.

— Завтра, значит, будет?

— Будет, будет. Нашел свет в окошке — дед Степан да дед Степан, — Еремей Степаныч поднял чайник, ополоснул из него чашки, — вяжуще, густо запахло пропаренным смородиновым листом. — Сахарку бы сейчас! Со свистом-то не больно сладко!

— У меня есть, есть! — суетливыми, неслушающимися руками Володя рылся в рюкзаке. «В Юрьеве такой магазинище — сахара не взяли! Охотники тоже! Вот попал в семейку — с ума сойдешь!»

Еремей Степаныч подкинул на ладони кусочек — белое пятнышко мелькнуло в темноте и остановилось, повисло как бы само по себе:

— Скажи, какой легонький да аккуратный, — кусочек медленно поплыл ко рту. — Ух ты! Что ж он слабый такой, зараза! Языком тронул — и нет его.

— Так быстрорастворимый, — сказал Володя.