Странники у костра

Тропа стекла в распадочек, узкую, мелкую ложбину, на дне которой желтело русло высохшего ручья. За ним, за растрепанной гривой батула прилегла полянка, подставившая дождям и солнцу плотные, крепкие ладони — листья камнеломки. Прожитые дни оставили на ладонях причудливые, разноцветные следы — широкие, бледно-розовые линии жизни пересекались-перечеркивались желтовато-лиловыми, означающими скорый ее конец — краски эти кружили, всплескивали вокруг старой, одинокой сосны, но близко к стволу не подбирались, исчезая под хвойным настом, уходя в корни, чтобы сообщить морщинистой коре лиловый, старческий румянец. Какой-то прохожий давно еще поозорничал, сделав на сосне затес и написав дегтем: «Куда прешь?» Слова сильно отгорели, затекли смолой, но понять можно было. Володя улыбнулся и громко сказал: «Туда, туда!» — снял рюкзак, разулся и лег — широкие теплые листья напряглись под ним, пригнулись, но выдержали, не смялись. И закачало Володю, понесло на прозрачных, бережных крыльях, принял его полдневный сладостный морок, убаюкал, глаза закрыл, но и сквозь веки Володя видел медленный далекий ход облаков. И где-то возле них витала счастливая мысль, отражаясь на Володиных губах легонькой, едва заметной улыбкой: «Вот-вот! Удалился! Не видать, не слыхать».

Однако душевное равновесие сохранялось недолго и так неожиданно и стремительно разлетелось на куски, что Володя схватился за голову, больно сдавил виски и попросил кого-то: «Не надо, не надо!» — все более и более замерзая и съеживаясь в вернувшемся холоде вчерашних мучений и дум. «Почему так вдруг?! Ну, еще немножко! Чуть-чуть подремлю, отдохну», — просил и просил Володя этот солнечный высокий зеленый день, которому он ничем не досадил. «Кто меня поднял, кто напугал и так больно обо всем напомнил? Кто?!» Володя со страхом огляделся: полянка тиха, камнеломка бесшумно плетет разноцветные нити, по-прежнему парят оброненные сосной желтые иголки — ни души. «Ни-ко-го», — прошептал Володя и увидел рядом резные рябиновые листья ломотной травы, блестевшей ярко-желтыми атласными пуговками-цветами. «Пуговичник проклятый, лапа сорочья!» — закричал Володя и резко, глубоко вздохнул: так и есть — облепил, обклеил лицо запах камфары, запах нездоровья, больницы, ожививший все Володины горести и беды — они-то и растолкали его, разнесли в пух и прах миротворную дрему.

«Убегу, убегу!» Володя вскочил, закинул рюкзак и действительно побежал. Обок с ним, справа и слева, бежали Кеха, и Настя, и высокий мужчина со строгим неподвижным лицом, как у отца на фотокарточке. Они говорили ему, задыхаясь: «Подожди! Да подожди ты! Думаешь, легче будет? Не убежишь же! Не убежишь!» Володя прибавил ходу, сразу же почернели летящие мимо осины, в горле рос саднящий горячий хрип — перед лесной луговиной Володя споткнулся и упал на колени, хрип прорвался, разлетелся меж кустов отчаянным криком:

— Что-нибудь! Что-нибудь случись со мной! Пожалуйста! Прошу! Кто-нибудь научи меня жить!

Скрипуче, протяжно завыло над головой. С открытым ртом Володя ткнулся в траву. Тихо-тихо. Он поднял бледное, дикое лицо — качалась надломленная верхушка отжившей лиственницы, и черное облачко трухи оседало на него. Володя поднялся и нетвердо побрел через луговину. С нее можно было увидеть партизанскую могилу на высоком обрыве, свежий, яркий свет звезды и ограду. Оглянувшись, он не увидел ни могилы, ни своих следов в мягкой, лесной осоке. Но удивляться не было сил. Не снимая рюкзака, он бросился на землю и затих.

По вечерней росе подходил Володя к Караульной заимке. Она стояла на муравчатом бугре, над слиянием двух безымянных речушек; их тальниковые, темно-серебристые излучины туго подпоясали бугор, резко обозначая, выпячивая его грудь. Глубокая, парящая синева, оставленная закатом над сизой, плотной стеной леса, освещала и заимку, и муравчатый бугор, и прибрежный тальник с такою печальною, щемящей ясностью, что Володя вздрогнул от невыразимого, зябкого восторга: «Ну, надо же, куда вхожу!»

Он остановился, чтобы испытать полную силу этого волшебного, сумеречного облучения, но длилось оно недолго: Володя увидел, что избушка на бугре странным образом помолодела, засветилась желтовато-белыми, свежескатанными стенами. «Неужели новая?! — удивился Володя вслух. — Когда это дед Степан успел?» Он заторопился, взял левее, чтобы подняться прямо к кострищу, возле которого у деда Степана была коптильня, жердевое сушило для шкур, и, если он здесь, на речке или в лесу, Володя сразу поймет это.

Он не одолел и половины склона, когда до него докатился округлый, медленный бас:

— Ничо, подождем. Вот-вот появится, — голос напоминал дед-Степанов, но был гуще, тяжелее. «Что это с ним! Простыл, что ли?» — подумал Володя.

Над бездымным, прозрачно-жарким костерком стоял, уставившись в бурлящий котелок, рыжебородый, приземистый мужик. Кудластая, медно-сивая голова, матерые плечи, обтянутые блузой-рубахой из шинельного сукна, короткие толстые ноги в штанах из того же сукна, в черных, смазанных дегтем ичигах.

— Добрый вечер! — сказал Володя.

Мужик вскинул голову: