Странники у костра

Кеха знает что-то такое, что не дало ему струсить. Обязательно знает! Одним умом страх не возьмешь, я бы тоже тогда не убежал. Если бы помириться, я бы первым делом спросил: скажи, как ты научился не бояться? Наверное, все очень просто, все дело в какой-то одной, главной штуке — ее поймешь и не будешь дрожать. Или не поймешь, так почувствуешь. А может, вообще ничего нет и знать ничего не надо: на кулаке сосредоточиться, привыкнуть к мысли, что раз кулак, то им надо бить, раз у другого кулак, надо ждать, что влепит. Боксеры же привыкают. Ко всему приучиться можно — вот привык же я бояться… Да ну, все к черту! Голова кругом! Узнаю про главное, не узнаю — со страхом мне теперь все равно не житье».

Приехала Настя. Южный ярмарочный ветер все еще обвевал ее, порошил в глаза золотистой пылью, чтобы до поры Настя не узнавала родных улиц, согретых кострами августовских лиственниц, чтобы она имела право воскликнуть на манер дамы, утомленной дальней дорогой: «Боже, как здесь серо и скучно», чтобы наконец Володя понял: приехала не прежняя Настя, ходившая с ним по городскому саду в белом фартучке и белых бантиках, а совсем иная девушка, ставшая после солнечных ванн и разлуки загадочным существом.

— Ну что, понравилось тебе там? — спрашивал Володя.

— Это не то слово — «понравилось». У меня голова кружится, как вспомню, — значительным, ненатурально-низким голосом отвечала Настя, а взгляд туманился, уплывал в невидимую Володе даль.

— Не соскучилась по… Майску?

— Нет, что ты, — и легкая, пренебрежительная улыбка присаживалась на краешки ее полных, тугих губ.

«Да, дождался. Чужая какая стала, совсем посторонняя. — Володя растерялся. — Как же я ей расскажу?»

Но тотчас же он заметил со странным спокойствием, что Настина отчужденность не отозвалась в нем тою горькою, пронзительной болью, которую он испытывал прежде, когда между ними случались размолвки. Уж как бы, верно, он изводился, возвратись вот так Настя в прежнее время! Какую вереницу блестящих молодых людей вообразил бы за ее плечами, с какою ревнивою зоркостью вглядывался бы в ее повзрослевшее от этого южного порочного загара лицо и уж, конечно бы, с глубокой грустью отметил, что куда-то подевались из ее зрачков веселые, сумасшедшие блики, а их место заняла противная томность — нет, все это прошло мимо Володиного сердца и взгляда, только ровно и нудно запричитала обида: «Так ждал, так ждал, а теперь, значит, и не расскажешь! Даже Насте!» И Володя впервые ясно и остро понял, что те дни, безмятежные, пылкие, глупые, никогда не вернутся.

А Насте, наслаждавшейся ролью романтической, таинственной путешественницы, тем не менее не терпелось освободить память, переполненную необыкновенными событиями, и она, поначалу вроде бы нехотя, начала описывать их. Она вспоминала «необъятное и легкое» море, знаменитого артиста, жившего по соседству и говорившего ей комплименты, горные дороги, где, по слухам, до сих пор красивых девушек караулят и крадут любвеобильные, не признающие законов горцы, — и с каждым изустным восторгом улетучивалась из Настиной памяти частица юга, а взамен возникали здравые, спокойные мысли, что скоро в школу, что дома все-таки лучше, что Володя, покорно и внимательно молчавший, славный, симпатичный мальчик, и вообще он заслуживает иной встречи. «Хватит уж ломаться-то мне», — вздохнула, улыбнулась Настя, и вот она — прежняя, веселая, ласковая.

— Ой, Вовочка, я тебе очень рада. Ну как ты здесь?

Он поперхнулся, разулыбался, воспрянул.

— Спины тут с Кехой гнули.

— Да, да. Я же получила твое письмо. Не сердись, пожалуйста, я не ответила, знаешь, ну ни капельки времени не было! Не сердись, я тебе очки темные привезла. Завтра отдам. — Настя побежала, вернулась, схватила Володю за руку.

— Я рада, рада! Я дома! Тебя вижу! Бежим! Куда-нибудь! К реке, к обрыву, в сад.

— Я тебе кое-что рассказать должен.

— После, Вовочка, после. Где-нибудь там и расскажешь.

Вечерняя тишина только поднялась из прибрежных тальников и полупрозрачными, сизыми дымами медленно втекала в устья распадков. Обрыв, куда пришли Володя и Настя, еще возвышался над тишиной, спасая некоторые звуки дня: здесь слышны были дальние городские гулы, резкие вскрики кедровок, вершинное, слабое дыхание ветра; две сосны, стоящие на обрыве, спустили длинные тени в тишину, они погружались все глубже и глубже — приближалась минута, когда день, нерешительно мнущийся на краю обрыва, с головой кинется в сизые теплые волны.

«В такой вечер, в такой вечер!» — подумал Володя.

Настя напомнила:

— Ну, говори, что ты собирался?

Володя вздохнул и тихо, прерывисто заговорил. Он едва удержался, чтобы не сказать: «Я побежал позвать кого-нибудь на помощь», — но удержался и шепотом закончил: «И я убежал». Настя при этих словах стиснула кулаки и поморщилась. Володя побледнел, весь дрожа, спросил:

— Ужасно, да?

— Ужасно.

— Но что же мне делать, Настя! Скажи!

— Не знаю… Ты перед ним извинился?

— Нет, не могу, стыдно.

— Ох, Вовка, Вовка! — Настя всхлипнула и закричала: — Не могу я тебя жалеть! Понять не могу! Ужасно, ужасно все!