Странники у костра

— Не буду, не буду! Но и вы поймите меня, Володя: у меня единственная и краткая возможность узнать о тех днях, о которых мы столько мечтали. Да и не только мечтали…

— Я понимаю! Что вы! Пожалуйста, спрашивайте.

— Так какой вы главный недостаток выделите из ваших «сколько угодно»?

— Бюрократов много, — торопливо сказал Володя, потому что вспомнил жалобы матери, которая однажды помогала подруге по цеху определить ребенка в ясли и не могла помочь.

— Что вы говорите?! — Савелий Федотыч долго тер переносицу… — Одолеете вы его?

— Да! — решительно пообещал Володя, взглянув в усталое лицо Савелия Федотыча.

— А вы что с ним делаете?

— Я?!

— Да.

Володя закрыл глаза: замелькали лица киноартистов, разоблачавших бюрократов: председателей месткомов, заведующих клубами, директоров столовых; зарябили в памяти строчки фельетонов, просмеявших бюрократические замашки крупных и мелких снабженцев, начальников цехов, руководителей проектных институтов — оказывается, Володя ни разу не встречался с живым бюрократом.

— Я их не видел. Никто же не скажет: я — бюрократ.

— А вы ищите, ищите! Пока молоды, горячи! Вот действительно нужная помощь Советской власти! — Савелий Федотыч не усидел, загорячился в торопливом, мелком шажке. Побегал, остановился, спокойно спросил: — Скажите, Володя! Какая мечта вас сильнее всего воодушевляет?

Володя опустил голову и тихо сказал:

— Больше всего я хочу научиться не делать дурных поступков и помогать людям…

Загрохотали, задребезжали сени от бешеных ударов, и кто-то тотчас же заколотил в ставень, тяжело, не жалея сил, как обухом по клину.

— Отпирай, такую мать! — привизгивая, закричал кто-то тонкоголосый в ставень. — Отпирай! Некуда деваться-то, тут ты!

Савелий Федотыч сказал, спокойно, внимательно заглядывая Володе в глаза:

— Сейчас я открою, Володя. Запомните: вы из Вихоревки, знаете меня по рыбалкам, я вам давно обещал блесну, вы пришли, засиделись, и я оставил вас ночевать. Больше вы ничего не знаете. Ясно?

— Да, да, — Володя вцепился в лавку, унимая дрожь.

За учителем в комнату вошли двое, один держал «летучую мышь», и свет фонаря рассеянно, тускло падал у ног. Этот, с фонарем, сказал:

— Смотри-ка, Мишка, у бородатого-то правда, гость. Эй, сучонок, подымайсь, — проговорил он устало и тем неожиданнее, больнее ударил Володю в живот. — Может, сон разгоню, а, Мишка?

Володя, согнувшись, задыхаясь, с ужасом думал: «Выследили, выследили. Когда?!»

У крыльца их ждала низенькая, широкая фигура, радостно, тонко завопившая:

— Ну чо, ну чо? Здорово, Федотыч! Ух-ха-ха! Умный, ох ты и умный, Федотыч! А такой дурак, как я, объехал! Ух-ха-ха! — визг оборвался, и Савелий Федотыч упал. Он неторопливо поднялся, отряхнулся и сказал назад, в темноту, тонкоголосой фигуре:

— Ты, Митин, не дурак, ты — шпана. Только со спины можешь. И только ночью. Покажись, посмотрю, в глаза твои свиные наплюю.

— Ух-ха-ха. Давай, Федотыч, давай, пидагог. Люблю! Брат! Гусь партизанский. Отучил меня, будет! — он опять сшиб Савелия Федотыча и, пока тот поднимался, говорил конвоирам: — Чо, ребята, не верили? С самогона дурь порю? А-а… Я — парень заказной, у меня все как по заказу выходит. Сижу в огороде, курю — смотрю, вдоль забора кто-то шастает. Я зырк в малинник, думаю, попал гусь. Я в калитку и с другого угла смотрю. Думал, Степка Пермяков, а тут, смотри, и не Степка вовсе…

Конвоир с фонарем цыкнул:

— Ори тут! Шары залил и орет.

Володя, приходивший в себя после удара, вздрогнул, замедлил шаг, услышав фамилию Степки:

«Пермяков?! Да как же так? Как же я не понял? — Конвоир ткнул его дулом в правую лопатку. — Что же будет со мной? С нами?»

Они подошли к большой темной избе, с одним желто-светящимся окном. Конвоир послал Митина:

— Сбегай, спроси.

Савелий Федотыч прошептал:

— Держитесь, Володя. Прошу вас.

Выскочил Митин и, опять не соразмеряя с ночной тишиной голос, крикнул:

— Сопляка первым!

Серега

Воротясь, он застает Колю за шашками.

— Ну, Серега, и телился же ты! Сто снов посмотрел и проснуться успел. Садись, сыграем. В шашки круглосуточно могу. Люблю. Потушил костры?

— Потушил.

— В порядке. Садись, садись, быстрей. Тяни!

— Черные. Ладно, поехали. Коль, а ты за что попал-то?

— Дурак был, Серега. За дурость и сел. Ларек с братвой растащили. Я сам-то не лез, на атанде стоял.

Серега несколько разочарован: ларек не очень-то здорово, но все равно интересно.

— Давно?

— Третий стучит.

— Страшно?

— Надо говорить: непривычно. Сначала непривычно, а потом ничего, привыкаешь.

— Тебе сколько уже?

— Девятнадцать… А вот тут мы сортирчик тебе устроим! Не просят, не лезь!

— Коль, а как там?

— Что?

— Ну, как сидится-то?

— Нормально. Жив, здоров и весел к тому же.

— Можно, значит, жить?

— Конечно, старичок. Хочешь — учись, школа есть, кучу профессий наберешь, кино, газеты, клуб есть… За фук! Не зевай, дедушка!

— А ты говорил — скучно… Если хочешь знать, и на воле не веселее.

— Эх, Серега! На воле — одна скука, там — другая. Ну, это не объяснишь. Не в сказке сказать, не пером описать. Но скажу — на воле скучать лучше. Будет желание — сравни.

— И концерты бывают?