Странница. Ранние всходы. Рождение дня. Закуток

«А как же Макс? А как же Макс? И еще раз! До каких пор будет он путаться у меня в ногах? А как же Макс! А как же Макс! Выходит, я существую лишь для того, чтобы заботиться об этом обременительном рантье? Помилуй бог! Хватит кривляний, хватит идиллий, хватит попусту терять время, и вообще, хватит мужчин! Погляди-ка на себя, бедная ты моя, погляди-ка! Ты еще, пожалуй, не старая женщина, но уже старая холостячка. У тебя соответствующие навязчивые идеи, дурной характер, мелочная чувствительность, и все это обрекает тебя на страдания, но вместе с тем делает тебя невыносимой. «Чего ты идешь на эту галеру?..» Да ведь это даже и не галера, это пароход-прачечная, солидно оснащенный, где весьма патриархально стирают белье. Вот если ты была бы в состоянии закрутить с этим парнем небольшой романчик, то еще куда ни шло. Ну, этак недельки на две, на три, ну, в крайности, на два месяца, а потом — прощай! Никто никому ничего не должен, оба получали удовольствие. Ты должна была научиться у Таиланди искусству бросания!..»

И пошла, и пошла… Я поношу своего друга и себя с удивительной злостью и изобретательностью. Это своего рода игра, во время которой я заставляю себя говорить вполне справедливые вещи, хотя я так не думаю, пока еще не думаю… Все это продолжается до той минуты, когда я вдруг замечаю, что хлещет дождь. С крыш на той стороне улицы стекают целые водопады, вода в желобах переливается через край. Длинная холодная капля скатилась по стеклу и упала мне на руку. Комната за моей спиной стала темной… Как хорошо было бы сейчас прижаться к плечу того, кого я только что унизила, назвав обременительным рантье…

Я зажигаю верхний свет, чуть-чуть привожу в порядок письменный стол, чтобы чем-нибудь заняться, раскрываю бювар, расположив его между стоячим зеркалом и букетом нарциссов… Я пытаюсь делать все так, чтобы это было подобием дома, мне хотелось бы сейчас получить горячего чаю, золотистого поджаренного хлеба, мою домашнюю лампу под розовым абажуром, хотелось бы услышать лай моей собаки, голос моего старого Амона… Передо мной лежит белый лист, он меня соблазняет, я сажусь и пишу:

«Макс, дорогой мой, да, я возвращаюсь, я каждый день немного возвращаюсь. Возможно ли, что только двенадцать ночей отделяют меня от Вас? В это трудно поверить, мне кажется, что я вас больше не увижу…

Как это было бы ужасно! Как это было бы мудро!..»

Я останавливаюсь: не слишком ли ясно?.. Нет. К тому же я ведь написала: «было бы», а условное наклонение возлюбленный никогда не воспримет трагически… Я могу продолжать писать тем же успокаивающим тоном, позволяя себе при этом невеселые обобщения, умеренные оговорки… А так как я опасаюсь, что Макс примет внезапное решение и меньше, чем за двенадцать часов, окажется здесь, я не забываю утопить все это в потоке нежности, который, увы, меня увлекает…

То, что я делаю, выглядит довольно противно…

Как быстро летит время! Где цветущие яблони на склонах Пиренеев, где эти суровые горы, казалось, бегущие за нами, сверкающие от снега, вид которого почему-то вызывает жажду, исчерченные головокружительными тенями, рассеченные синими пропастями, покрытые бронзовыми пятнами сосновых лесов. Куда подевались узкие долины, и альпийские луга, и дикие орхидеи той же белизны, что и гардении? А маленькая баскская площадь, где на террасе кафе дымился в чашках черный шоколад? Как уже далек от меня ледяной горный поток, несущийся с какой-то злобной грацией, бешено-бурливый от тающих снегов, молочно-прозрачный, словно лунный камень!

После пяти спектаклей, которые мы сыграли за три дня, мы покидаем Бордо.

— Хороший город, — вздыхает на вокзале Браг. — Я тут отведал одну юную бордолезочку… под грибным соусом. Совсем малышку, так сказать, полпорции, здесь таких полным-полно, ростиком с три яблока, не выше, представляешь? Но сиськи на месте, ноги короткие, с толстыми щиколотками, и так густо подведены глаза, столько пудры и завитых волос, что невозможно понять, хорошенькая ли девочка или нет. Вся в каких-то блестках, болтает без умолку, живая, как ртуть… Одним словом — в моем вкусе!

От Брага исходил дух спокойного благополучия. Я глядела на него с неприязнью, даже с некоторым отвращением, как смотришь на людей, которые жадно едят, когда у тебя нет аппетита…

Робкая весна убегает от нас. От часа к часу она становится все более ранней и свертывается, листочек за листочком, цветок за цветком, по мере того, как мы едем на север. В хилых тенях живых изгородей появились апрельские маргаритки и последние, уже потерявшие свой цвет, фиалки… Небо стало более блеклым, трава — более короткой, а от какой-то прокислой сырости воздуха кажется, что ты молодеешь и отматываешь прожитые дни назад…