Странные дела к югу от города

Когда я пришла домой, мама увидела мои мокрые штаны, прилипшие к телу, и начала ругаться:

– Всё утро у колодца играла? Я уж думала, ты в колодец свалилась. Посмотри на себя, ты же промокла до нитки!

Она стала меня переодевать и попутно говорила:

– Пора узнавать насчет школ в Пекине, тебе ведь скоро на учебу. Говорят, есть неплохая начальная школа при Педагогическом университете в Чандяне.

К тому времени папа уже вернулся. Я испугалась, что он тоже будет ругать меня за мокрую одежду – папа у меня очень строгий. Втянув голову в плечи, я смотрела на него и готовилась принять наказание. К счастью, папа был занят чтением газеты и курением трубки, поэтому не обратил на меня внимания.

– К чему такая спешка, – лениво возразил отец маме. – Она же еще маленькая.

– Не отправим ее в школу – будет по улицам бегать, я за ней не услежу.

– Не будет слушаться – отшлепай ее, и дело с концом! – ответил папа суровым голосом. Но повернулся ко мне и улыбнулся – значит, просто дразнит! Затем он добавил: – Дождись, когда ее дядя приедет, ему и поручим найти школу!

Пообедав, я побежала встречать Ню-эр. Было уже не холодно, и мы пошли играть в пустующий западный флигель, где были свалены в кучу сломанная жаровня и труба, стояли ненужные стол, стулья и старая кровать. В дырявой плетеной корзине жили недавно вылупившиеся цыплятки, купленные нами на днях. До чего же милые желтые комочки! Мы с Ню-эр присели на корточки и стали с ними играть. А те только и знали, что клевать зерно, ели и ели без остановки!

Цыплята всё никак не могли насытиться. Вдоволь на них насмотревшись, мы накрыли корзину крышкой и занялись другими делами: взяли две монетки, продели через них шнурок[1] и, держа перед собой, принялись их пинать. У Ню-эр это получалось очень изящно. Ударяясь о наши ботинки, монетки позвякивали.

Мы прекрасно провели день и могли бы веселиться до бесконечности, если бы Ню-эр не пора было идти распеваться.

Папа купил мне кисть и тушь, а еще – стопку прописей для каллиграфии. Вечером при свете керосиновой лампы он стал учить меня обводить иероглифы в прописях, прочитав вслух написанные там строки: «Пройдешь два-три ли, а там окутанная туманом деревушка из четырех-пяти домов, шесть-семь павильонов и террас, восемь-девять десятков цветочков».

Папа сказал:

– Каждый день надо прописывать по одной странице. Иначе осенью не возьмут в школу.

Так я и проводила время: по утрам ходила к Сючжэнь, днем ко мне в западный флигель приходила Ню-эр, а по вечерам я прописывала иероглифы в прописях.

У цыплят через желтый пух стали пробиваться малюсенькие крылышки. Мы с Ню-эр кормили птенцов зерном и овощами, поили водой. Няня Сун велела нам не перекармливать малышей, чтобы не испортить им желудки. Боясь, что птичек унесет кошка, она положила сверху на корзину большой булыжник и запретила нам открывать крышку.

Ню-эр часто что-то мурлыкала себе под нос, а однажды в самый разгар веселья начала танцевать. Она кружилась, кружилась и напевала: «Открыла-ла-ла ворота-та-та, а там сюцай-ай-ай Чжан…»

– Что ты поешь? Это и есть распевка? – спросила я.

– Я пою арию для барабана[2], – пояснила Ню-эр.

Лучась радостью, она продолжала тихонько напевать и кружиться в танце, а я рядом наблюдала, разинув рот. Вдруг она сказала:

– Давай я тебя научу, повторяй за мной.

– И я знаю одну песенку, – заявила я.

Мне тоже захотелось чем-нибудь похвастаться, и на ум почему-то пришла песня, которую однажды пел папа, когда к нам приходили гости. Правда, потом он сказал, что это очень неприличная песня.

– Спой, спой! – попросила Ню-эр, но мне теперь было неловко петь, а Ню-эр всё настаивала. Я запела на диалекте хакка, заикаясь и запинаясь:

– Ну, слушай: «Отчего ж я всё время думаю о душеньке моей, и чем больше думаю о душеньке моей, тем тревожней на душе моей! Я думаю о душеньке моей, о душеньке моей думаю я, в самом деле лишь о душеньке моей помыслы мои…»

Пока я пела, Ню-эр разобрал такой смех, что из глаз у нее брызнули слезы. Я тоже засмеялась: слова в этой песне и впрямь были дурацкие.

– Кто тебя такой песне научил? Сплошные «думаю» и «душенька», «душенька» и «думаю». Ха-ха-ха! Ты на каком языке вообще поешь-то?

Мы покатывались со смеху, повторяя непонятное слово «душенька».

Нам было очень весело вместе, мы болтали о всякой ерунде, пели и играли, западный флигель стал для нас обителью счастья, я грезила им даже во сне.

И каждый раз в самый разгар веселья Ню-эр выглядывала в окно и вдруг восклицала:

– Ой, мне домой пора! – и торопливо убегала, даже не успевая попрощаться.

Однажды она пропала на несколько дней: я подолгу ждала ее в переулке на нашем месте, а она не приходила. Огорченная, я брела к колодцу в надежде встретить свою подругу там, но без толку. Днем у колодца жизнь замирала, потому что тележки обычно развозили воду до полудня, а сейчас сюда приходили за водой лишь жители близлежащих домов.

Подошел привратник Лао-Ван с тележкой. Он покупал воду и отвозил ее в несколько заходов. Заметив меня у колодца, он удивленно спросил:

– Сяо-Инцзы, а ты чего здесь торчишь?