Странные сближения. Книга вторая

Снова перевернувшись на спину, верчу перед лицом рукой. Запястье покраснѣло и чуть припухло, но в целом ничего ужасного с рукой не произошло. Могу даже найти в себе силы поднять вторую и рассмотреть и её, чтобы убедиться — не перепутал, рука та самая. Снова подступает тошнота — ну, к этому мы привычные, проблюемся. А пока не выворачивает, лучше сощуриться — с закрытыми глазами тошнить еще больше, с открытыми — болит голова.

— Жар спадёт к вечеру, — лба коснулось что-то влажное, холодное, на ощупь как мертвая рыба. Ах да, прикладывают к голове мокрый рушник. — А завтра пройдут последние пароксизмы, — продолжает голос из мутного небытия. Уж мне это его спокойствие, так и хочется сказать, что от одних звуков его неспешной речи тянет на рвоту. — Послезавтра повторим.

Закрыть глаза, пусть станет совсем дурно, быстрее вырвет — быстрее полегчает.

Прости, Господи, мои прегрешения, за что мне приходится это терпеть, за какой надобностью меня держат в этом доме, что ж так дурно-то, а. Услышь мя, Господи, азъ есмь Иван Инзов, прапорщик Ея Императорского Величества Сумского Первого гусарского полка. Адские муки терплю во имя высокого своего предназначения и во имя Отчизны, коей присягал и буду служить верой и правдой, и кровь свою пролью за нее и выпью яду. Но как тошно, Боже ты мой, какую пакость со мною здесь творят.

До боли стиснув зубы, чтобы отвлечься от дурноты, хриплю, почти не разжимая губ:

— А не помру?

— У тебя и следов укуса-то на руке не видно. Еще несколько занятий, и не будешь чувствовать ничего, кроме легкой ломоты в костях. Азиатские змеи куда как опаснее, но до них мы пока не дошли, сперва покончим с европейскими гадами и растительною отравой.

Прости меня, Господи, что был я нетверд в вере, что грешу и праздно трачу молодые годы, но вытащи меня из сего мрачного дома, Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да пребудет…

Вместо слов моления, однако, из уст моих вырывается только беспомощное:

— Буэ.

Видения, являющиеся Пушкину во сне, можно было разделить условно на три категории: обнажённые женщины, загадочные обстоятельства и всевозможные конфузы. Первые блистали разнообразием лиц и форм и проявляли во сне таланты, коими в действительности, вероятно, не располагали даже отчасти. Приходили они то почти каждую ночь, то изредка — раз или два в месяц, а потом весь день мнилось, что одна из встреченных сегодня дам что-то такое в его взгляде чувствует.

Загадочные обстоятельства были и того разнообразней и не поддавались исчислению. Недавний запомнившийся сон: лошадь стоит посреди кабинета и фыркает, сдувая со стола чашку. С каждым фырком чашка всё ближе пододвигалась к краю, но никак не падала, а Александр следил за ней, находя в этом нечто невероятно философическое. Вот и вся история. Бред, но бывало и хуже.

В этот раз приснился конфуз. Какой-то мерзкий хлыщ читал вслух ужасные стихи, якобы написанные Пушкиным Катерине Раевской (уже Орловой, как ни странно это признавать). В бешенстве Пушкин бросился на негодяя с кулаками, но перед ним вместо хлыща возник сам Орлов, а за его спиною — Катя. «Ах, вы хотите убить моего мужа!» — воскликнула Катя и умолкла, прикрыв рот ладонью. Пушкин оправдывался, ненавидя самого себя, заискивающе улыбался и отряхивал пыль с мундира Орлова, и слышал, как за его спиной громко захлопываются двери: уходили друзья, оставляя Александра наедине с позором. Поверх сна изредка проскакивала мысль: это мне кажется, на самом деле я бы так никогда, ни за что, — но выпутаться из кошмара не получалось. Только потом, уже просыпаясь, он стал вдруг читать про себя своё старое:

  Блажен, кто в отдаленной сени,
  Вдали взыскательных невежд,
  Дни делит меж трудов и лени,
  Воспоминаний и надежд;
  Кому Судьба друзей послала,
  Кто скрыт, по милости Творца,
  От усыпителя глупца,
  От пробудителя нахала…

И дурной сон отступил, затуманился.

А заснул-то он случайно. Устроился в комнате обдумать наклёвывающееся стихотворение, но отвлёкся на Овидия, потом вспомнил о паре одолженных Липранди книг, лежащих на подоконнике, пролистал одну, на сорок девятой странице вдруг втянулся и начал читать, не имея понятия о том, что происходило до попавшегося на глаза момента. Потом закрыл ставни — солнце светило нещадно, — и решил отдохнуть с полчасика. Спустя — как уведомил Александра верный «Брегет» — четыре часа сорок семь минут, обнаружилось, что время, выделенное на работу, усвистало в заоблачные дали, а Пушкин полулежит в кресле с книгой на животе и котёнком на ноге и проснулся, кажется, от собственного шумного дыхания.