Странные сближения

— Хочется ответить: ничего я не боюсь. (смеётся) Конечно, пугает многое. Пуще всего боюсь высшего суда. Кто-то назовёт меня героем, приведшим страну к новой эпохе, кто-то скажет, что я запустил в России кровавую мельницу, смоловшую много жизней. Всё это верно в какой-то степени. Но если я предстану пред Богом… Всем сердцем, Пушкин, я жажду остаться материалистом в материальном мире, остаться спорной фигурой в истории, нерешённым вопросом моих счастливых потомков. Но разум говорит мне: и ты умрёшь, и если есть Бог, ты ответишь единожды за всё и станешь не вопросом, а ответом, последним и неоспоримым. И как ни хочется мне верить, что у меня есть лишь земная жизнь и земной суд, я допускаю возможность продолжения, и его я да, боюсь.

— Противную сторону не оправдываете?

— Ну вот смотрите, я, конечно, во многом понимаю и могу оправдать монархию. Хотя вы уже, наверное, записали меня в радикалы. Я знаю, что сначала многое будет хуже, чем сейчас. Но этого не хватит, чтобы я отказался от замысла, в котором вижу правду. Князь Крепов очень любил это повторять, а теперь скажу я, такой интересный вопрос: знает ли крепостной о своих страданиях? Нет. Это знаю я. Предложи ему гражданские права — он откажется, он не привык. Но я знаю причину и этого. Наш народ не умеет оценивать, понимаете? Он не связывает власть, ну я обобщу, — благо, в нашем абсолютизме это незаметно получается: не связывает царя с понятием профессионал-непрофессионал. То есть царь не может быть способным к управлению, или неспособным. С ним как с Богом — такой есть, всемогущий, а если о нём плохое подумать, то он накажет, как детей пугают, да? Вот наши цари научились использовать этот приём. Кто любит царя, кроме его близких родственников? Ну вот вы мне скажите — кто? Я имею в виду: не одобряет, не осознанно поддерживает, не соглашается с его политикой, а просто вот любит, как человека только. За то, что он весь такой. Любит царя только прощённый преступник. В этом самая суть любой подлой власти — заставить нас с рождения чувствовать себя прощёнными преступниками.

— А вы сделаете всех знатоками политики?

— Это, конечно, невозможно. Я покажу, что нет царя, а есть президент — политическая фигура, которую нужно оценивать. Которая не «даётся свыше», а является отражением народной воли. Не воли, которую я сам себе представляю, а той, которую народ сможет без страха высказать. Я даю выбор, которого раньше не было. Уберите этот ваш анахронизм (закрывает камеру ладонью).

— …Есть ещё какие-то планы на меня?

Пестель остановился у заросшего диким стелющимся виноградом забора.

— Пока никаких. Живите мирно, наблюдайте. В июне будет собрана армия, — Пестель погладил шершавую ветку айвы и отряхнул ладонь от сора и муравьёв. — Если к тому времени Ипсиланти с Владимиреско одержат хотя бы одну крупную победу, греки и все, кто поддерживает их, будут и на нашей стороне.

— Когда же революция?

— Соответственно, — Пестель боролся с одышкой. — Начало июля, по моим расчётам, подходящее время.

Слишком скоро.

— А когда ожидаете конец войны?

Павел Иванович шёл вглубь сада напролом, не заботясь о репьях, цепляющихся за штаны, и лепестках, осыпающихся на плечи.

— На то не наша воля, — сказал он, приминая ногой хрустящий побег.

Александр, прежде общавшийся с Пестелем только в тульчинских апартаментах и очень недолго, теперь почти с восхищением глядел на низенького, вечно охрипшего и запыхавшегося офицера, излучавшего какую-то грозную силу и не стыдящегося идти через колючие кусты, как мальчишка — просто потому, что этот путь короче.

Бело-розовый сад плыл вокруг них, сливаясь в рябь, как зеркальный лабиринт.

* * *

Пушкин проснулся, когда в сенях что-то загремело, и послышались негромкие, но смачные проклятия. Смотритель закатил глаза и зашаркал на звук.

— Ещё один, — констатировал Раевский. — Будет тесновато.

Вошёл мужчина лет тридцати пяти, в обвисшей от воды широкой шляпе, плохо выбритый и продрогший.

— П-приветствую, — не заботясь о грязных следах, он прошагал к камину и рухнул на шаткий табурет возле Раевского. — Ф-фу, до чего холодно… П-позволите? — Вошедший снял мокрый сюртук и придвинулся почти вплотную к огню. Его знобило.

— Во-ло-шин, — смотритель вписывал фамилию в журнал. — Помощник судьи… за какой надобностью?

— Прежний помощник умер желудочной болезнью, — Волошин с интересом взглянул на карту в руках Раевского. — Еду на смену, поскольку владею молдаванским языком. Хороший табак, — он принюхался и, повертев головой, остановился на Орбанжи. — Не угостите?

— Гайдук, бандит, мне угрожал, не берите, — затараторил Облепиха, хватая Волошина за руку.

— Шутите? Нет, это такая шутка? Вы — Кирилл Бурсук? — Волошин, чуть не опрокинув табурет, вскочил и подбежал к старику. — Гроза кишинёвских купцов, живой и здоровый!

— Вас не обижу, — Бурсук поёрзал в кресле и вынул откуда-то из-под своих многочисленных покровов серебряную табакерку. — Угощайся, фрате, пока я не пожалел.

— Прпр-пр-фр-прф, — неожиданно сказал Липранди.