Странствие бездомных

Поревновав, поогорчавшись, я примирилась. Оля делала всё, чтобы «приручить» меня, чтобы мне было приятно бывать на Гранатном, где стало уютнее и наряднее. Появились ее вещи — диванчик, столик, шкафчик, хорошая посуда и цветы на окнах.

А в углу — большой образ Христа Спасителя: голова в терновом венце. В окладе, но не икона, а фрагмент картины. Меня смущало, конечно, не то, что картина, а самый образ безысходности страданий, которым нет конца.

Ольга Андреевна была религиозна — традиционно, по воспитанию. С годами, с пережитым вера ее становилась более глубокой. Не знаю как, но постепенно, возможно, не без ее влияния, по жизненным обстоятельствам стал верить в Бога и отец.

Для мамы мое отношение к женитьбе отца не было тайной. Сама она отнеслась к этому событию разумно-спокойно. Никаких мыслей о возможности возвращения у нее и быть не могло — слишком далеко разошлись их пути. Мама всячески старалась поддерживать мое общение с отцом, дружелюбно отзывалась об Ольге Андреевне и не позволяла мне нарушать установившийся порядок: по воскресеньям я непременно иду к папе. Впрочем, желание нарушать возникало редко. У отца было тепло, весело и вкусно. Олечка, как я стала вскоре ее называть, заботилась о том, чтобы воскресный обед доставлял удовольствие папе и гостям. Настоящие гости, ее подруги или кто-нибудь из знакомых, бывали редко. Неизменными участниками воскресных обедов были свои: я и сестра Оли, Татьяна Андреевна, получившая вскоре от меня новое имя — Татан.

Милая, скромная, неприметной внешности, она была доброй душой, отзывчивой, готовой всегда всем помочь. В широком семейном кругу Татан стала всеобщей любимицей. Присущее ей свойство растворяться в чужих заботах и бедах, выручать из трудностей сделало ее общей родственницей. В круг ее забот вошла и моя сестра Людмила с семьей, потом — мои дети, но главное место в сердце Т. А. занимала Оля со своим мужем. Так и прошла жизнь Татана у чужого очага, но никто никогда не считал ее чужой. И любовь свою, робкую, скрытную, она отдала сначала мужу сестры, потом избраннику подруги, боясь обнаружить свои чувства.

Вернемся к воскресным обедам. Не знаю, доводилось ли мне когда обедать за столом, накрытым белой крахмальной скатертью, на которой приборы лежали на стеклянных подставочках, и возле каждого — полотняная салфетка в своем особом кольце, тарелки одинаковые — столовый сервиз и еще множество незнакомых мне предметов — ножички, ложечки, совочки. Дома всегда, насколько я помню, к еде относились как к досадной трате времени. Ели быстро, мимоходно, на чем придется. Исключением были лишь праздничные застолья.

На Гранатном по воскресеньям я получала уроки хорошего тона, без чрезмерностей, что называются «цирлих-манирлих», наглядно, без наставлений. В праздники, по семейным датам бывали у Розановых (Оля приняла фамилию отца) и «большие гости». Это были ее знакомые, друзья. На этих приемах знакомых отца не бывало. Но сам он старые связи поддерживал, друзей навещал.

Тут же, на Спиридоньевке, почти напротив, жили Цедербаумы — Иковы. Две семьи, объединенные родственно. Владимир Осипович с дочерью и женой и сводная сестра жены с мужем, Владимиром Константиновичем Иковым, и сыновьями. Иков был связан с мамой меньшевистскими делами до 30-х годов. Владимир Осипович уже пошел по «второму кругу» тюрем и ссылок. В этом большом семействе, «меньшевистском гнезде», праздновали все православные праздники и особенно лихо — Масленицу. Мне довелось на ней побывать с отцом еще до его женитьбы. Толпа гостей за сдвинутыми столами, горы блинов с пылу с жару, всё, что положено к блинам, — икра, масло, сметана, разные закуски и вина, водка. Шум, тосты, смех и даже песни.