Странствие бездомных

Прояснилась ли из Диминого «дела» причина ареста? Нет, не прояснилась. В «деле» отсутствует «состав преступления», нет обвинения. Ничего о разговоре Димы с ребятами и о роковых словах о Гитлере со Сталиным в единственном протоколе допроса нет. Вопросы следователя касались только Радченко Л. Н., о чем он с ней беседовал. Тут и возникла тема, перешедшая затем в «дело» отца: 1905 год, Одесса, восстание на броненосце «Князь Потемкин», погромы в еврейских кварталах. Ничего другого, кроме разговоров о революционном прошлом, кроме факта общения с бабушкой (об их родстве тоже не упомянуто). На чем основывается приговор — непонятно.

Действительно, в этих папках оставлена лишь часть документов. КГБ открыл архивы, но нам его действия по подготовке к открытию неподотчетны. Могли и прополоть содержание папок, изымая то, что не предназначалось для чужих глаз. Странно, что в материалах «дела» Натана Александровича нет никаких «преступлений», кроме идиотской придумки о восстании в Москве, подготовленном вместе с тещей. А следователи «писали романы». В ежовские времена их обязывали выдумывать преступления, и они наворачивали целый клубок — чем больше и страшнее, тем вернее заслужат одобрение начальства. Не знаю, когда появилось это образное определение записи допросов («романы»), — может, в эпоху гласности.

Следователь был обязан обосновать предрешенный приговор. Но в «деле» Натана Александровича обоснование расстрельной статьи отсутствует. Впечатление такое, что из «дел» Шнеерсона и его сына были изъяты основные материалы и оставлено лишь второстепенное. Так что же могли вытащить из папок со штампом «Хранить вечно»? Что именно не хотелось хранить хранителям? Выскажу свои соображения на этот счет.

Вероятно, ушло из папок главное — написанный следователем «роман» на тему о причастности Н. А. Шнеерсона к заговору Тухачевского. Следователь должен был написать его. Вынести на «тройку» дело об организации вместе с тещей-бабушкой восстания (по ее воспоминаниям о революции 1905 года) было невозможно. В «романе», который, конечно, был сочинен, развивалась основная тема связи Натана Александровича с Тухачевским. А вторая тема — «Радченко Л. Н.», — возникшая, вероятно, из первых же вопросов к Диме о семье и домашних, — осталась неразработанной.

Нет сомнений, что из мальчика старались вытянуть побольше сведений об отце. Дима, неглупый, но неискушенный парень, мог поверить в серьезность «бесед» с ним на Лубянке, в основательность всего, что ему говорят.

Можно представить примерно ход и даже тон этих «бесед» с Димой, обращение к нему как к честному комсомольцу, который должен помогать тем, кто охраняет советское государство от посягательств вражеских сил, и т. д. и т. п. Единственный имеющийся в «деле» Димы протокол зафиксировал спокойную беседу в доверительном тоне.

Безусловно, когда Диму спрашивали о другом, гораздо более для следствия интересном, ему попутно сообщали нечто, по видимости достоверное, о связи отца с Тухачевским. Что такой допрос был, сомнений нет: не арестовали же Диму, чтобы узнать, о чем он беседовал с бабушкой. Основной допрос мог проходить примерно по следующей схеме.

Вопрос: О чем говорили Т. и Ш.? Ответ: О монастыре, о музее, о санатории в Архангельском. В.: О чем еще шел разговор? О.: Не знаю. В.: Разговаривали ли Т. и Ш. наедине? О.: Да, наедине тоже. В.: Не передавал ли Т. что-либо Ш. (или Ш. передавал Т.)? О.: Да, передавали какие-то бумаги, вероятно документы (разумеется, передавали — музейные вещи оформлялись ведомостью, расписками).

Затем Диме сообщили о причастности Ш. к заговору, возглавляемому Т. Дима, конечно, не поверил — это совершенно невозможно, он знает своего отца. Тут, вероятно, на него обрушили якобы неопровержимые улики, доказывающие, что Ш. причастен. Возможно, Дима продолжал отводить все обвинения, и тогда следователь выложил козырную карту: заговорщик Тухачевский признал на допросе, что Шнеерсон был его сообщником (врать могли что угодно). Сообщение о признании Тухачевского было ударом, который ранил Диму почти смертельно. Он мог поверить. К этому вела его неискушенность, его воспитание в комсомоле и влияние матери. Женя не допускала никакой разрушительной критики. Дима поверил в преступление отца и впал в отчаяние, из которого не мог уже выйти («жизнь кончена»).

После допросов сына следователю было легче «работать» с отцом. Конечно, сына использовали как заложника, добиваясь от Натана Александровича признания, — без этого дело не могло считаться законченным.

Ясно, что на Лубянке Диму убедили в основательности обвинений, предъявленных отцу, иначе откуда эта неподатливая вера в то, что отец — «враг народа»?

Когда могли изъять из «дел» Натана Александровича и Димы материалы о причастности отца к «заговору» Тухачевского? Это могло случиться и в войну, и позже — даже после смерти «вождя». Расправа над командным составом РККА незадолго до начала Второй мировой войны компрометировала Сталина.