Странствие бездомных

Война уже ощущалась в воздухе, война начиналась на Земле. Финская была лишь маленькой, робкой репетицией — надвигалась страшная большая война. В тревожное время особенно хочется быть вместе, быть дома. Но именно в эти годы жизнь разбросала нас по трем углам. Треугольник — и в каждом из углов близкий родной человек, а в середине меж них — я. Заболела дочка, осталась в Москве в санатории, Коля — в Саратове, мама — в Ялте. Мы пишем друг другу.

С 1937 по 1940 год было написано множество писем. Сохранилось далеко не всё. Уцелело то, что оказалось к началу войны в надежном месте — в доме на Гранатном. Вся наша жизнь не способствовала сохранению семейного архива. Да и сами мы ценить письма начали тогда, когда они остались как память об утраченном.

Письма, сохранившиеся после войны, читаные-перечитаные и со слезами, и с улыбкой, немало послужили мне во время работы над книгой. По ним я восстановила в памяти многие подробности нашей жизни, они помогли полнее представить каждого из дорогих и любимых, дать им высказать свои чувства и суждения.

В письмах наших много любви, нежности и заботы, не хватает только впечатлений от происходящего в стране и в мире. Об этом мы говорили при встречах, но писать откровенно опасались; есть лишь какие-то частности, намеки. В общем, в этих письмах не отражается общественная жизнь. Думаю, их ценность в том, что они хранят отсветы настоящей, большой любви друг к другу. Любви, которая помогала каждому из нас пережить тяжелые времена. Отсветы той любви, которая не кончается со смертью.

Письма наши доживают свой век — бумага желтеет, чернила выцветают, ветшают листки. Мама писала на тетрадочных страничках, сложенных вдоль. Узенькие полоски заполнялись словами до самых краев. Конверты часто делала сама — из обложки тетрадки или перелицовывала мои. У нас с Колей не было особой нужды в бумаге, но часто писали на чем придется и второпях.

Потревоженные мною, особенно сильно в последние годы, письма «устали». Будут ли нужны кому наши письма, когда меня не станет? Думаю, их ждет пыльное забвение. Но сжечь их у меня не хватает духу, они — живые голоса из той далекой нашей жизни, единственные ее свидетели. Нелегкая, полная тревог и трудностей, эта далекая жизнь все же была счастливой.

Война научила нас простой истине: счастье — это когда все живы и любят друг друга.

«Уральскова, уральскова, уродина моя!»

С этой родины-уродины и была вывезена болезнь. Коварная, опасная, способная притаиться и неожиданно возникнуть вновь. Летом в Отдыхе Танечка стала быстро уставать на прогулках, просилась на руки. Коля охотно сажал ее на закорки, я стыдила: «Такая большая девочка!» Осенью ребенок начал жаловаться на боль в правой коленке. До отъезда из Москвы надо было показать девочку хорошему врачу. Папа взялся устроить обследование у своих медиков. Реакция Манту на туберкулез — резко положительная. Рентген легких показал множественные очажки, уже заглохшие (это и было «воспаление легких», перенесенное дважды). Рентгеновский снимок ножки не показывал нарушения в самом суставе, но, по словам консультанта по костному туберкулезу, «это еще ничего не значит» — процесс мог затронуть пока только суставную сумку. Ежедневное хождение: один за другим визиты в медучреждения, отделы, кабинеты… И я уже понимаю: хотя диагноза точного нет, но ясно — девочка больна. Страшная болезнь схватила ее, на время отпустила и вот забирает опять. Моя маленькая во власти болезни, от которой люди еще не изобрели лекарства.

Меня охватил ужас, отчаяние.

Профессор Краснобаев, высший авторитет по костному туберкулезу, посмотреть Таню отказался. Он доверяет своему ассистенту, своей ученице З. Ю. Ролье. Она говорит, что необходимо положить ребенка к ним в клинику в Сокольниках. Наблюдение, проверка требуют времени. Ребенок должен лежать даже при подозрении на туберкулез суставов. Покой, воздух, питание — другого лечения пока нет.

Отдать в санаторий даже без полной уверенности в диагнозе? Да, говорит отец. Она больна туберкулезом, это установлено; определить начало костного процесса непросто, нужно время. Папа успокаивает, доказывает разумность такого решения. А меня безумно пугает всё, и кажется, что нельзя так сразу сдаваться, надо делать еще что-то. Друзья, знакомые советуют: гомеопатов, бабок-знахарок, костоправов… Узнаю про лучшего в Москве хирурга-ортопеда профессора Зацепина, везу Таню к нему со снимками, анализами. Он не находит ничего похожего на костный туберкулез, говорит бодро: «Да плюньте вы на этих костников!» Но мне не становится от этого легче. Ну «плюну», и что дальше? Отец сердится: зачем ездили к Зацепину, с туберкулезом не шутят, «лучше переосторожничать, чем прозевать».

Господи Боже мой, а мы уже прозевали, пропустили самое начало грозной болезни! Днем я держусь, ночью плачу. Не сплю, а если засну со снотворным, то просыпаюсь в таком ужасе, такой тоске, что сердце каждый раз падает в какую-то пропасть.