Странствие идей

Преступление Раскольникова должно квалифицироваться и как юридическое, и как внеюридическое – во всех названных видах последнего. При этом в убийстве именно старухи (она является объектом преступления, а сопутствующее убийство Лизаветы – это утяжеление греха и осложнение рефлексии героя, что необходимо автору) допустимо усматривать и архаический мотив вытеснения из жизни злоупотребляющего своим положением и властью предка. Позднее развивает этот мотив в обстановке Петербурга-Ленинграда Д. Хармс в повести «Старуха» (1939): там происходит окончательное устранение давно и многократно умирающей старухи, мучащей героя[4]. Общая тема геронтофобии в кратком, но экспрессивном изложении звучит в «Записках из подполья» (5, 100–101), вслед за чем криминальный парафраз ее дает Г. В. Иванов в повести «Распад атома» (1938): «Этих благополучных старичков, по-моему, следует уничтожать…»[5]. Внутри данной темы заключен мотив патрофобии, играющий, как известно, чрезвычайно важную роль в сюжетах и персонологии Достоевского.

* * *

Особое внимание писателя к преступлению, к проблеме человека, преступившего законы, возникло, как сказано выше, в годы каторги. Затем сопровождалось оно и общественным интересом к этому явлению.

Комментаторы Полного собрания сочинений (1972–1990) указывают на ряд материалов, посвященных французским судебным процессам 1830-1850-х гг. и публиковавшихся в журнале «Время» (7, 334–335). Среди этих процессов выделялся суд над П. Ф. Ласенером, в примечании к отчету о котором Достоевский писал, что подобные процессы «занимательнее всевозможных романов, потому что освещают такие темные стороны человеческой души, которых искусство не любит касаться, а если и касается, то мимоходом, в виде эпизода <…> В предлагаемом процессе дело идет о личности человека феноменальной, загадочной, страшной и интересной. Низкие инстинкты и малодушие перед нуждой сделали его преступником, а он осмеливается выставлять себя жертвой своего века. И все это при безграничном тщеславии» (19, 89–90).

ФигураЛасенера (Lacenaire, 1803–1836) знаменательна для посленаполеоновской Франции Бурбонов, для эпохи кризисов и торжества буржуазии в июльской революции 1830 г., когда личность с новой энергией осознавала и обосновывала свое право любыми средствами противодействовать обществу, переступать через моральные, социальные и юридические установления в преследовании собственных целей. Ласенер, писавший в тюрьме стихи и мемуары, незадолго перед казнью принимавший любопытствующих посетителей, рассказывавший о себе журналистам, выступал как герой своего времени – он смело реализовал индивидуалистическую идеологию в самых крайних ее формах. Литературные выражения этой идеологии были представлены в образах либертенов предшествовавшей эпохи (Окстьерн, де Франваль Д.-А.-Ф. де Сада), в персонажах Нодье, Бальзака, Стендаля и др.

Каков был путь Ласенера к преступлению, точно показал французский криминолог, генеральный инспектор тюрем Л.-М. Моро-Кристоф (Moreau-Christophe; 1799–1881) в книге, вышедшей как раз в пору повышенного интереса к таким личностям: Ласенер «холодно, некоторым образом философски доходит до того, что становится вором, фалыпивомонетчиким, убийцей»[6].

В упомянутом комментарии говорится также о бельгийском математике и социологе Л.-А.-Ж. Кетле (Quetelet, 1796–1874), чьи труды[7] в те годы получили широкую известность и были предметом обсуждения в печати. Собранный Кетле большой фактический материал по европейским странам привел его к выводу о статистической устойчивости и определенной пропорциональности количества и видов преступлений и девиантных проявлений в массе населения, что, разумеется, вызвало немало публицистических откликов и привело к постановке новых вопросов о проблеме преступности.