Странствия Франца Штернбальда

Тем временем Рудольф приехал в Антверпен, и так как зима уже близилась к концу, они решили вскоре покинуть город. Франц был занят тем, что заканчивал несколько заказанных ему картин и в том числе портрет дочери Вансена, которая хоть и оправилась от болезни, но выглядела такой же недовольной и невеселой, какой была уже долгое время.

Когда в следующий раз у Вансена собрались гости, не успел Франц войти в дом, как хозяин отозвал его в сторонку и сказал:

— Когда все будут расходиться, задержитесь, мне надо потолковать с вами о чем-то важном.

Все вошли в залу и снова завели речь об искусстве, и старик, недавно бывший столь суровым, сегодня охотно прислушивался к суждениям других. Один почтенный человек, тоже собиратель картин, сказал:

— Я думал о вашем недавнем споре, он даже привел меня в умиление, и у меня в руках письмо, вернее, рассказ одного моего друга из дальних краев, этот рассказ я сегодня прочитаю вам, ибо в нем по преимуществу идет речь о том же, что было и предметом того недавнего разговора, а именно — как тяжело бывает подчас художнику навсегда расстаться с любимым творением, плодом своего усердного труда. Мой друг тоже восторженный поклонник искусства, у него большое собрание картин, и он потому послал мне этот рассказ, что мы часто, и уже много лет, обмениваемся мнениями о подобных предметах, впрочем, я не берусь судить, в какой мере рассказ соответствует истине, как знать, быть может в нем есть доля вымысла, прибавленная для того, чтобы яснее осветить главную мысль.

Старик и все остальные просили его поскорее начать, в особенности любопытно было Штернбальду, и вот тот почтенный человек достал несколько исписанных листков и прочел{68}:

Я привычным путем направлялся в лес, заранее радуясь, что теперь уж картина, изображающая святое семейство, должно быть, закончена. Меня сердило, что живописец так долго медлил, что он все еще не уступал моим настойчивым просьбам поскорее закончить картину. Люди, попадавшиеся мне навстречу, отрывочные разговоры, которые я слышал по дороге, — ничто не интересовало меня, ибо не относилось к моей картине; весь внешний мир был для меня теперь всего лишь привеском к искусству, в лучшем случае пояснением этого любимого моего занятия. Мимо меня прошло несколько старых бедняков, но среди них не было никого, кто мог бы послужить моделью для Иосифа, ни одна девушка не напоминала лицом девы Марии, две старухи посмотрели на меня, словно не осмеливались попросить милостыню, но лишь много позднее мне пришло на ум, что я мог бы принести им радость мелкой монетой.

Был ясный день, но солнце почти не проникало в сумрак леса, лишь кое-где проглядывала светлая лазурь. Я думал: «О, сколь счастлив этот художник, который здесь, в одиночестве, среди прекрасных скал, среди могучих деревьев ожидает своего вдохновения, который далек от мелочных человеческих занятий, который живет лишь ради своего искусства, только его видит глазами и душой. Он — счастливейший среди смертных, ибо те восторги, которые посещают нас лишь на мгновения, в его маленьком домике живут постоянно, божества сидят с ним рядом, таинственные предчувствия, нежные воспоминания незримо витают вокруг него, волшебные силы движут его рукой, создающей чудесное творение, которое еще раньше являлось ему в мечтах, а теперь приветливо выступает из тени, незримо удерживающей его».

Размышляя таким образом, я достиг жилища, расположенного в отдалении, среди леса. Дом стоял на широкой открытой поляне, позади него поднимались высокие скалы, на которых шелестели ели, а наверху шевелился под ветром кудрявый кустарник.

Я постучал в дверь хижины. Там были двое детей художника, сам же он пошел в город за покупками. Я сел, картина стояла на мольберте, она была закончена. Она превзошла все ожидания, мои глаза не могли оторваться от прекрасных фигур; дети играли вокруг меня, но я не обращал на них внимания; потом они рассказали мне о своей недавно умершей матери, они показали на мадонну, которая, по их словам, была так похожа на нее, что они как будто видели ее живую. «Какой прекрасный поворот головы! — воскликнул я. — Какой продуманный, какой необычный! Ничего лишнего и вместе с тем какая великолепная полнота!»

Картина становилась мне все милей, мысленно я уже видел ее на стене своей комнаты, видел своих восхищенных друзей, собравшихся перед ней. Все остальные полотна, стоявшие вокруг в комнате художника, казались мне по сравнению с ней незначительными, ни одно не было столь глубоко одухотворено, так всецело наполнено жизнью и душой, как то, которое я уже считал своим. Дети тем временем разглядывали незнакомого человека, каждое мое движение удивляло их. Картины, краски были для них повседневностью, они не находили в них ничего особенного, но тем более примечательны были для них такие предметы, как моя одежда, моя шляпа.