Странствия Франца Штернбальда

Арион

     Вверяясь вольному разбегу
Волны стремительной морской.
Плыл Арион к родному брегу.
И над волнами был покой.

     А корабельщиков коварных
Богатый соблазняет груз.
Среди просторов лучезарных
Убить хотят питомца муз.

     Поэт готов отдать им злато.
К ним обращает он мольбу
И, счастьем взысканный когда-то.
Винит враждебную судьбу.

     Нет состраданья в злобном хоре;
На гибель мигом обрекли.
Столкнули беспощадно в море;
Корабль скрывается вдали.

     С несчастным лира неразлучна.
Парит она в его руке;
Он тонет с песней сладкозвучной.
В предсмертной сетуя тоске.

     С волной бороться забывает.
И песня нежная слышна.
Которой небо подпевает.
Пока поет ему струна.

          Лира, пой со мной!
          Я тону.
          И ко дну
Я иду с тобой, как в край родной.

          Смерть, отраден
          Мне твой зов!
          Я готов
Умереть, я был до жизни жаден.

          Бей меня
          С громким плеском.
          С грозным блеском
В сумрачной пучине хороня.

     Седые волны укрощая.
Звучал его певучий стих;
Глубинам гибельным вещая.
Будил он жителей морских.

     Решившись вынырнуть впервые.
Когда раздался дивный звук.
Зеленые и голубые
Сновали чудища вокруг.

     Играли в пляске возбужденной
На гребне пляшущей волны.
Как будто вновь новорожденной
Венерою восхищены.

     На эту дивную картину
Глядит ликующий певец;
Дельфин ему подставил спину:
Пленен мелодией пловец.

     На берегу гостеприимном.
Где в скалах тишина царит.
Певец счастливый новым гимном
За перевоз благодарит.

     Спасенный от могилы влажной.
Поэт благодарит богов;
В союзе с музою отважной
Страшиться нечего врагов.

Мальчик спел песню просто и непритязательно, неотрывно глядя на искусную работу деда. Я спросил пастуха, сколько он хочет за свою палку, и низкая цена, которую он запросил, привела меня в изумление. Я дал ему больше, чем он хотел, и он был вне себя от радости; но он еще раз взял у меня из рук палку и внимательно посмотрел на нее. Он чуть не плакал, говоря: «Я так долго вырезал эту фигуру, а теперь должен отдать ее в чужие руки; это, быть может, последняя моя работа, ибо я стар, и пальцы у меня начинают дрожать, больше мне не сделать ничего столь же искусного. Много вещей я вырезал, но никогда еще не работал с таким усердием; это моя лучшая вещь».

В умилении я попрощался и направился в город. Чем ближе подходил я к воротам, тем больше смущало меня и казалось нелепым, что я шагаю с такой длинной палкой. Я думал о том, какое впечатление произведу я на встречных, среди которых может быть много знакомых, шествуя по улицам с этой длинной дубиной, заканчивающейся большой, тяжелой фигурой. Делу легко помочь, подумал я про себя, и уже схватил набалдашник в кулак, чтобы отломать его и сунуть в карман, а палку выбросить в поле.

Но я удержался. Сколько времени и труда, подумал я, потратил ты, старик, чтобы соединить искусно вырезанную рыбу с палкой, было бы гораздо легче вырезать фигуру отдельно, и каким жестоким показалось бы тебе, что я теперь из ложного стыда собираюсь уничтожить самое удачное в твоем трудном деле.

Я корил себя за такое варварство и в этих мыслях незаметно достиг городских ворот. Меня не пугало теперь, что люди пристально смотрели на меня; палку в целости и сохранности я поместил у себя в комнате среди других произведений искусства. Правда, здесь эта работа не так хорошо смотрелась, как там, в чистом поле, но меня сейчас до глубины души трогало неутомимое прилежание, эта любовь, которая в течение стольких дней соединялась с безжизненным деревом, с неблагодарной материей.