Странствия Персилеса и Сихизмунды

— Если вы почитаете себя за людей милосердных и если в ваших сердцах обретается купно с человеколюбием чувство справедливости, то проявите благородные эти чувства по отношению ко мне. Я с той самой поры, как вошла в разум, утратила его; у меня с малолетства дурные наклонности; я была на диво хороша собой, пользовалась чрезмерной свободой, ни в чем не нуждалась, — все это способствовало тому, что в моей душе поселились пороки и мало-помалу как бы срослись с ней. Вы уже не раз от меня слыхали, что я вертела королями, что кого я только ни полюблю, того и приворожу, однако ж время, губитель и похититель женской красоты, до того неожиданно меня ее лишило, что я не успела оглянуться, как уже подурнела. Со всем тем пороки укореняются в нестареющей душе человеческой, и они никак не хотят меня покинуть, я же им сопротивления не оказываю и плыву по течению моих прихотей, как, например, сегодня: не устояв перед соблазном хотя бы только поглядеть на этого юношу-варвара, я не выдержала и открылась ему, он же мне взаимностью не ответил; я горю огнем, а он холоден, как лед. Я надеялась, что найду уважение и любовь, а вместо этого встретила ненависть и презрение — такие удары сносить нелегко и невесело. Я вижу: смерть подходит ко мне совсем близко, протягивает руку, чтобы вырвать меня из жизни. И вот я взываю к вашему доброму сердцу, — оно не может не откликнуться на зов несчастной женщины, которая только на доброту вашу и уповает, — и молю вас: положите меня в эту могилу и забросайте мой пламень льдом! И не бойтесь, что грешное мое тело будет лежать рядом с телом этой невинной девушки, — оно его не загрязнит, останки добрых людей вечно пребудут чистыми, где бы они ни покоились.

Затем она обратилась к Антоньо-сыну:

— А ты, гордый юноша, ты, что еще не переступил, а только лишь приближаешься к заветной черте и пределу, за которыми царит сладострастие! Не проси у бога долгих лет жизни, ибо с течением времени красота вянет. А коль скоро я оскорбила твой, если так можно выразиться, новорожденный слух необдуманными и нецеломудренными словами, то прости меня: тех, кто в смертный свой час молит о прощении, должно хотя бы из жалости если не прощать, так по крайней мере выслушивать.

И тут она, испустив тяжелый вздох, лишилась чувств.

Глава двадцать первая

— Не понимаю, — молвил тут Маврикий, — что нужно той, кого зовут Любовью, в этих горах, в пустынных этих местах, среди скал, среди снега и льда, вдали от Пафоса, Книда, Кипра и Елисейских полей[22], от тех краев, которых не посещает голод и где не знают никаких лишений. Спокойное сердце, умиротворенный дух — вот обиталище отрадной любви, но никак не слезы и не треволнения.

Ауристела, Трансила, Констанса и Рикла, потрясенные всем происшедшим у них на глазах, молча выражали свое изумление, а затем, пролив немало слез, похоронили Таурису. Как же скоро Розамунда очнулась от глубокого обморока, ее подхватили на руки и перенесли в корабельную шлюпку, на корабле же их всех приняли с честью и хорошо угостили, и они утолили наконец мучивший их голод; одна лишь Розамунда продолжала стучаться во врата смерти.

Поставили паруса, кое-кто оплакал гибель двух капитанов, затем был избран новый капитан, коему все обязаны были подчиняться, и корабль отошел, не взяв никакого определенного курса, потому что корабль тот принадлежал корсарам, корсары же были не из Ирландии, как первоначально было сказано Арнальду, а с одного острова, восставшего против Англии.

Маврикий не испытывал ни малейшего удовольствия от подобного общества; ему казалось, что люди такого буйного нрава и неправедной жизни не преминут что-нибудь выкинуть. Маврикий был человек пожилой, в житейских делах искушенный, и у него от беспокойства сердце было не на месте: он боялся, как бы несказанная красота Ауристелы, стройность и миловидность его дочери Трансилы, юность Констансы и необычность ее одеяния не пробудили у корсаров нечистых желаний. Пастухом Анфрисом, Аргусом был для них Антоньо-сын: его глаза, подобные двум неусыпным стражам, из глубины своих глазниц следили за прелестными кроткими овечками, коих оберегали его бдительность и усердие.

Розамунда не вынесла презрения, которое ей выказывал Антоньо-сын; она таяла на глазах, и однажды ночью ее нашли в каюте погруженною в сон вечный.