Странствия Шута

Я задаю эти вопросы не ради того, чтобы посеять раздоры или сомнения, но лишь для того, чтобы воззвать к вам, Слуги: давайте же откроем глаза так же широко, как Белые Пророки! Давайте признаем, что будущее не одно – будущих много. На бесчисленных перекрестках, где будущее становится прошлым, бесконечное множество возможностей умирает и бесконечное множество рождается.

Так давайте же перестанем звать бледное дитя «шейза», что на древнейшем нашем языке означает «тот самый, единственный», а будем звать его «шейзим», «тем, кто может оказаться единственным».

Воистину, пора нам самим прозреть и признать, что, когда мы, Слуги, выбираем, как нам должно, шейзу, мы выбираем будущее мира.

Кечуа, Слуга Сорок первой родовой ветви

Мы ехали прочь от дома. Нас было больше, чем мне сперва показалось, – человек двадцать солдат и еще примерно столько же людей Двалии. Перед большими санями, в которых везли меня, шли еще двое саней поменьше, нагруженные едой. Солдаты и люди Двалии ехали верхом. Путешествовали в основном затемно, двигались медленно, избегая больших королевских дорог и выбирая вместо них петляющие проселки или даже проезжая напрямик через пастбища. Похоже, мы обошли стороной лес и пересекли необжитые земли, держась подальше от ферм и усадеб, которые порой мелькали на горизонте. Мой разум заполнили холод и тьма и глухой стук копыт. Иногда верховые направляли лошадей прямо через нетронутый снег, и сани, кренясь, шли за ними.

Я постоянно мерзла, несмотря на все меха и плащи, в которые меня укутали. Когда мы останавливались на дневку, мои похитители разбивали лагерь и велели мне спать, но я так мерзла, что не могла расслабить закоченелые мышцы. Однако холод, сковавший меня, не имел ничего общего с обычным зимним морозом. Думаю, это был тот же холод, что сковал Шун. Она была застывшей, как зимнее озеро, и даже двигалась, как окоченевший труп. Она не говорила и почти не заботилась о себе. Одна из девушек Двалии, Одисса, закутала Шун в пушистую белую шубу. Она же вкладывала ей в руки еду, давала кружку с горячим супом. Тогда Шун иногда ела, а иногда просто сидела с кружкой, пока суп не превращался в мерзкую застывшую жижу. Тогда Одисса забирала кружку и выливала суп обратно в общий котел. А Шун, замерзшая и голодная, ползком пробиралась по шкурам и одеялам обратно в дальний угол палатки.

У Одиссы были жидкие, но длинные черные волосы, покрытая пятнами бледная до белизны кожа и глаза цвета скисшего молока. Один глаз сильно косил. Нижняя губа всегда безвольно болталась, рот был приоткрыт. Мне было неприятно смотреть на нее. Одисса выглядела больной, но двигалась как здоровая и сильная. Она тихо напевала, когда ехала на своей белой лошади рядом с нашими санями, и порой смеялась над чем-то со своими спутниками по ночам. Была в ней какая-то неправильность, словно она родилась наполовину недоделанной, и я старалась поменьше глазеть на нее. Казалось, всякий раз, когда мой взгляд натыкался на Одиссу, ее косой глаз, двигавшийся будто по собственной воле, оказывался направлен на меня.

Днем мы стояли лагерем в лесу, обычно вдалеке от дорог. А по ночам, как бы темны они ни были, как бы ни бушевала вьюга, верховые и упряжки упрямо двигались вперед. Одна из бледных девушек всегда ехала впереди, остальные двигались за ней, не задавая вопросов. Где-то в темных глубинах моей души родилось предположение, что чужаки возвращаются по собственным следам, тем же путем, что и пришли. Я гадала, откуда они, но мысли, холодные и вязкие, как остывшая каша, отказывались подчиняться.

Белые, белое… Вокруг было столько белого! Мы путешествовали в мире, окутанном белизной. Снег шел почти каждый день, смягчая и сглаживая все вокруг. Когда дул ветер, он наметал сугробы, такие же бледные, как лица спутников Двалии. Их палатки были белыми, и белыми были многие одеяла и плащи, и туман, который, казалось, распухал и распускался цветком вокруг нас, тоже был белым. Лошади были белыми и светло-серыми. У меня постоянно болели глаза от попыток различить белые силуэты среди белизны ледяного мира.