— Я не могу винить никого, кроме самого себя. Как только я узнал, что Молли в безопасности, мне следовало позволить ей идти собственным путем. Она заслуживает человека, который может отдать ей все свое время и всю свою преданность…
— Да, заслуживает, — безжалостно кивнул Баррич. — И позор, что ты не понял этого, прежде чем сошелся с ней.
Одно дело самому признавать свою вину. Совсем другое дело иметь друга, который не только согласен с этим, но еще и указывает, как велика эта вина. Я ничего не отрицал и не стал спрашивать, откуда он это знает. Если ему сообщила Молли, я не хотел знать, что еще она сказала. Если он догадался сам, я не хотел знать, что было так легко догадаться. Меня захлестнула такая волна ярости, что я был готов зарычать на него. Я прикусил язык и стал размышлять о своих чувствах. Я испытывал вину и стыд за то, что это кончилось для нее болью и заставило сомневаться в самой себе. И все же я был уверен в том, что поступал искренне. Когда я овладел своим голосом, то сказал:
— Я никогда не буду жалеть о том, что любил ее. Только о том, что не смог сделать ее своей женой в глазах всех — а в моем сердце она была ею.
На это он ничего не ответил, но через некоторое время разделяющее нас молчание стало оглушительным. Из-за этого я не мог спать. Наконец я снова заговорил:
— Так. Полагаю, завтра каждый из нас пойдет своим путем.
— Полагаю, да, — ответил Баррич. Через некоторое время он добавил: — Удачи тебе. — Голос его звучал так, как будто он действительно хотел этого, как будто он понимал, сколько удачи мне понадобится.
Я закрыл глаза. Я сейчас так устал, так устал. Устал обижать людей, которых любил. Но теперь это было сделано. Завтра Баррич уйдет, и я буду свободен. Свободен, чтобы следовать велению моего сердца без постороннего вмешательства.
Свободен, чтобы убить Регала.
3
ПОИСКИ
Баррич ушел на следующее утро. Когда я проснулся, он уже встал и оделся и двигался по хижине, складывая свои вещи. Это не заняло у него много времени. Он забрал свою одежду и инструменты, но оставил мне львиную долю нашей провизии. Прошлой ночью мы не пили, но утром разговаривали так тихо и двигались так осторожно, как будто мучились тяжелым похмельем. Мы медлили с ответами друг другу, пока мне не показалось, что лучше бы нам не разговаривать вовсе. Мне хотелось бормотать извинения, умолять его остаться — словом, делать все что угодно, чтобы избежать такого конца нашей дружбы. В то же время я хотел, чтобы он ушел, чтобы все это кончилось и наступило завтра — рассветет новый день, и я буду один. Я держался за свое решение, как хватаются за острый клинок ножа. Подозреваю, что он чувствовал нечто в этом роде, потому что иногда останавливался и смотрел на меня, как бы собираясь заговорить. Тогда наши глаза встречались, и мы смотрели друг на друга, пока один из нас не отводил взгляд в сторону. Многого мы не успели высказать.