Страшен путь на Ошхамахо

Сана остолбенела, но потом взяла себя в руки и неторопливо направилась к дому. В лагуне[168] она бросилась на тахту и уткнулась головой в подушку.

Больше всех радовался приезду Кубати этот неисправимо восторженный Куанч, не считающий себя обязанным сдерживать свои чувства. Канболет и Нальжан были тоже рады, но одновременно и встревожены. Рановато еще кану навещать своего аталыка — всего несколько дней прошло со дня расставания. Неспроста этот приезд…

Кубати не стал тянуть с объяснениями…

До самого вечера мужчины осматривали, чистили, точили оружие, придирчиво проверяли конскую сбрую и походное снаряжение. В костяной коробочке — соль, в специальном кожаном подсумке — шило, бритва, жирница, оселок, трут с кремнем и кресалом. К бурочным чехлам привязаны ружейные сошки, в колчанах, как и полагается, по три десятка стрел. Не забыты и ремни для стреноживания коней, и седельные топорики, и пороховницы, и кожаные стаканы, и чистые белые тряпочки — останавливать, если потребуется, кровь…

Женщинам тоже забот хватало: подготавливали вяленое мясо (его надо хорошенько обжарить), набивали маленькие полотняные мешочки голилем и жареной мукой, варили пасту и коптили сыр.

Кубати подкараулил момент, когда Сана взяла гогон и пошла за водой. Он быстро, никем не замеченный, пересек двор, спустился к реке и предстал перед девушкой, как абрек, выскочивший из засады.

— Не бойся, это я!

— А я и не боюсь.

— А за меня? Ты ведь знаешь, куда мы едем?

— Знаю.

— Но я тебя просил не на этот вопрос ответить.

— Лучше бы тебе меня ни о чем не спрашивать.

— Почему?

— Спроси своего отца…

— Понимаю. Спрошу, конечно. Приятно, когда все решается по-хорошему. Но знай, каков бы ни был его ответ, я поступлю по-своему.

— А мой ответ тебя не интересует?

— Сама отказалась говорить, а теперь…

— Не теперь, а когда вернешься.

— Я обязательно вернусь. Ты хочешь, чтобы я вернулся?

Сана рассмеялась:

— Да разве я злодейка бессовестная или ты враг мне, чтоб я гибели твоей желала!

Кубати тоже рассмеялся, но как-то не очень весело.

— Хоть это и не совсем те слова, которых я ждал, но пусть и за них да пребудет над тобой благословение аллаха!

— Не шути с именем аллаха! Грех какой!

— Сана, послушай…

— Нет, Кубати. Тебе пора к мужчинам. Иди. А я воды наберу и…

— А что ты мне скажешь, когда я вернусь?

— Уой! Ну и хитрюга! Когда вернешься, тогда и узнаешь! Ты еще выдержи побоище, которое тебе отец устроит. Оно будет пострашнее татарского.

— Выдержу, — упрямо процедил сквозь зубы Кубати.

— Вот тогда и посмотрим. А теперь иди. Слишком долго ты тут со мной… А надо бы помнить:

Не делай того тайно,
Что стыдно делать явно.

— Я ухожу, — грустно сказал Кубати. — Больше поговорить не удастся. Еще до рассвета мы будем в седлах.

* * *

Растянувшись на половину дневного перехода, пылила по узким дорогам северо-кавказских предгорий тридцатитысячная орда Каплан-Гирея. На пути встречались обезлюдевшие поселения. Разочарованные и озлобленные татары жгли пустые дома и хлева, рыскали по окрестностям в поисках хотя бы скота, но мало чего находили. Наоборот — случалось, теряли сами: в лесистых урочищах оторвавшиеся от основного войска отряды подвергались внезапным нападениям черкесских всадников, которые налетали стремительно, а затем бесследно исчезали.

Произошли и две серьезные схватки, в которые была вовлечена не одна тысяча воинов. Татары понесли заметные потери, а адыгские отряды, вовремя отступая, сохраняли силы.

Почти каждый татарский конник вел с собой в поводу еще одну лошадь, предназначенную под вьюки с добычей. На каждый десяток пеших была длинная вместительная мажара, запряженная парой сильных лошадей: тоже будет на чем перевозить награбленное добро. Крымцы явно не знали кабардинской поговорки: «Сначала шкуру с медведя сдери, а мех потом гуаше дари…»

Последний привал перед решительным сражением был устроен на берегу Малки. Еще днем Каплан-Гирей поставил здесь свой раззолоченный шатер и ждал, когда подтянется к реке все остальное войско. И вот на вечерней заре огромная масса завоевателей с шумным бестолковым гомоном, смехом и проклятиями стала устраиваться на ночлег. На пастбищных склонах, в ложбинах между холмами, среди редких островков леса и кустарника вспыхнули тысячи дымных костров. Тяжелый дух поднимался от потных разгоряченных тел и влажных кептанов и чекменей: и тела эти и одежда обычно не знали в жизни никакой другой воды, кроме дождевой (да и то лишь в тех случаях, когда не удавалось от нее укрыться).

Возле шатра в толпе приближенных хана тихо тосковал Алигоко Вшиголовый. Ему до сих пор не удалось снискать того почета и уважения среди крымской знати, на которые он рассчитывал. После побега Кубати, после той тревожной суматохи на ханском судне, Каплан-Гирей, казалось, забыл о существовании верного кабардинского князя, ни разу не посмотрел в его сторону, не удостоил ни одним милостивым словом. Неужели хан, натерпевшийся страху в ту злосчастную ночь, считает Шогенукова виновным в этой неприятности?