Страшен путь на Ошхамахо

Князь все время думает, чем же снова привлечь к себе благосклонные взоры крымского владыки? Задобрить кого-то из влиятельных вельмож и прибегнуть к его посредничеству?

Но от «старого друга» Алигота вряд ли дождешься помощи. Паша еле уберег свою шкуру и теперь, будто змеей ужаленный, он и аркана боится. К тому же сераскир злобу затаил против своего спасителя: ведь Алигоко так удачно выдал хану хатажуковского отпрыска и обошел при этом сераскира, который считал пленника законной своей собственностью и распорядиться им намеревался по собственному усмотрению. Но и это еще не все! Не сумел овладеть румским панцирем опять Алигоко виноват. И опять этот скот злобствует, будто у него из-под носа стащили отцовское наследство. Ну совсем как голодный пес, беснующийся из-за того, что ему показали кусок мяса, дали понюхать, а потом спрятали! Но как бы засуетился глупый паша, узнай он, что знаменитый панцирь всего лишь в нескольких шагах, вон в том скромном шогенуковском шатре, у которого сидит угрюмый Зариф! Алигоко злорадно ухмыльнулся и взглянул в сторону «сиятельного», а тот, встретив взгляд князя, засопел и отвернулся.

Шогенуков отвернулся тоже и с преувеличенным вниманием начал обозревать противоположный берег Малки. Выше по течению, прямо на заход солнца — отсюда прекрасно бывает виден двуглавый Ошхамахо. Сегодня он закрыт плотной завесой облаков. Ниже по течению тянулась долина реки, которую местные жители называли Балк (впоследствии, кажется, не без помощи русских, она стала именоваться Малкой). Прямо перед собой, на той стороне реки, виден Алигоко пологий распадок, расчленяющий высокий правый берег. Там, напротив брода, извивалась, карабкаясь на склон, каменистая полоска дороги. Оттуда совсем было недалеко до обширных владений князя. Сейчас ему вспомнилось семейное предание о том, как в доме его предков впервые появился заморский панцирь. Завтра утром это чудо оружейного искусства вновь будет завезено в Кабарду. Как и тогда, почти два столетия назад…

До сих пор Алигоко охотился за панцирем с единственной целью — овладеть им, поднести как редкостный дар хану и завоевать прочное, долговременное покровительство крымского властителя. Это сулило в свою очередь такие выгоды, о каких не смеет мечтать ни один адыгский князь. А главное — удалось бы дорваться до власти. Вот тогда бы Алигоко показал! (Как и что он показал бы, кия по пока еще представлялось не очень отчетливо.) Достижению заветной цели теперь, кажется, ничто не мешало. Вожделенный панцирь наконец-то в руках Шогенукова. (Те пройдохи, которых он, узнав о подробностях предстоящего празднества в доме Кургоко, нанял на побережье, хорошо знали свое воровское дело.) Итак, на первый взгляд, ничто не мешало. Однако оставалось еще одно нелегкое препятствие. Этим препятствием был… сам Шогенуков. Дело в том, что ему вдруг стало жаль расставаться с панцирем! Все его существо разрывалось на части: в нем ожесточенно спорили два джина — не белый, олицетворяющий добро, и черный, олицетворяющий зло, как это случается в обыкновенном смертном, а оба черные, только один поумнее, другой — пожаднее.

«Отдай панцирь хану — не прогадаешь», — убеждал первый джин. — «Не хочу, — упорствовал второй джин. — Вещь такая драгоценная!» — «А польза? Одни хлопоты!» — «Может, я найду ему лучшее применение…» — «Не найдешь. Не будь дураком. Ведь сколько дней ломаешь голову, с чем бы снова подъехать к хану, чтоб его блохи заели!» — «Когда я смотрю на панцирь, он меня просто завораживает! Вдруг он принесет мне счастье?» — «Принесет, если поднесешь его Каплану». — «Не знаю, не знаю…»

* * *

В полумраке своего шатра Каплан-Гирей свершил молитву, поднялся, озабоченно покряхтывая, с намазлыка и приказал откинуть полог. В шатер скользнул слабый отсвет затухающего дня и — уже становящийся более ярким — свет от двух горевших снаружи, по краям входа, костров. С реки потянуло влажной свежестью, и хан плотнее запахнул полы парчового турецкого халата. Усаживаясь на походной тахте, заваленной пышными шелковыми подушками, он сделал едва приметный знак, и пред его ясными очами стали появляться настороженные сановники.

Плечи опущены, животы втянуты, взоры потуплены — само безропотное повиновение и робкая, добродетельная скромность! Они распределялись, соответственно знатности и званиям, вдоль стенок шатра по обе стороны от проема, но не далее стоящего в центре опорного столбика. Дальше застыли, словно каменные бабы Аскании, ханские телохранители.

Усталым голосом сообщил Каплан-Гирей о том, что он молился аллаху о ниспослании Крыму легкой победы и успешного разорения высокомерной Кабарды (к вящей славе ислама), а также богатой добычи для каждого воина. В ответ послышался негромкий, но восторженный гул льстивых голосов с изъявлением благодарности луноподобному владыке и восхищения его безграничной мудростью и милосердием.

Высказался, не утерпел, и Алигот-паша:

— Победа великого хана предрешена! Ему остается только протянуть на тот берег свою священную руку — и…