Страшен путь на Ошхамахо

Надо было начинать действовать. И действовать без промедления…

И Алигоко уже кое-что предпринял. Накануне вечером он послал четверых своих людей вниз по течению Чегема «погостить» в каждом из хаблей, находящихся на протяжении двух дней пешего пути. Теперь надо было дождаться их возвращения. А пока первейшее дело Алигоко — это узнать намерения Хатажукова и сообщить о них сераскиру. Кстати, тайное доносительство, подленькое нашептывание на ухо давно уже стало главным делом Вшиголового — единственным занятием, которое было ему по душе и которым он научился владеть в совершенстве.

Шогенуков считал теперь, что он один все знает, а потому и сила на его стороне. Однако он не знал глав-лого, не знал, что маленький Хатажуков жив и здоров и не сегодня-завтра может встретиться с отцом. Но если бы Шогенуков знал об этом, то тут уж новое знание прибавило б ему не силы, а страха. Ведь тогда Вшиголовый легко бы предложил, что для Тузарова больше нет никаких тайн, утонувших, как думал Алигоко, вместе с Кубати, а значит, и Хатажукову теперь станет известна вся правда.

А пока невелико было беспокойство Вшиголового — ведь он считал, что удар наносить ему придется первому, и противник вряд ли успеет подготовиться к отражению этого удара.

* * *

Князь Кургоко, не разбирая дороги, скакал впереди своего маленького отряда до тех пор, пока не наткнулся среди перелесков холмистой равнины на это маленькое, не знакомое ему селище. Оно стояло в стороне от той дороги, по которой Хатажуков ехал к сераскиру.

На взмыленной лошади князь свернул во двор самого первого домишки, подслеповато взирающего на мир двумя крохотными окошками, затянутыми бельмами бычьих пузырей. Глиняная труба торчала не из крыши, а поднималась, прилепившись к стене, прямо от земли. С кровли свешивались бурые клочья прелой соломы.

Хозяин дома, пораженный такой честью, — сам князь-правитель у него в гостях! — все-таки сумел, без лишней суеты и не теряя внешнего достоинства, провести Кургоко в свой жалкий, но чистенький хачеш. Часть приближенных, которая постарше, вошла туда же, а молодые занялись конями. (Животных надо было еще поводить, не давая останавливаться, после резвой двухчасовой скачки, дать им остыть и успокоить дыхание, а уж потом напоить и немного покормить.)

Хозяин засуетился чуть позже — когда надо было подумать об угощении. Резать последнюю корову? Единственную, только что объягнившуюся двойняшками овцу? Пришлось бы пойти и на это, не будь у хорошего человека Ханафа добрых соседей, людей таких же хороших, как и он сам. Хромоногий Лют приволок за рога упирающегося валуха, еще одного барана, только со связанными ногами, принес на своих могучих плечах молчаливый бородач Штым; женщины приходили с квохчущими курами в руках, с кругами копченого сыра, с пучками черемши и связками лука, с разной снедью, когда-то заготовленной впрок или состряпанной только сегодня собственной семье на ужин. Некоторые, за неимением ничего лучшего, тащили во двор Ханафа сухие дрова, а дружные братья Хазеша, Хакяша, Ханашхо и Хашир, сыновья покойного Хабалы, привели годовалого бычка и сами же занялись его отправкой в тот мир, где не жалят слепни и не скудеют пастбища.

Ханаф носился по двору, где уже пылали два костра, шутливо переругивался с женщинами (знаю, знаю, чего вы хотите, — закормить моих гостей до смерти), благодарил — и тоже с шуткой — мужчин (сегодня уж вы меня выручайте, а завтра

— хоть жизнь возьмите, а еще лучше — подождем, когда у каждого из вас побывают такие же гости).

Во дворе появился единственный худосочный уорк этого маленького селища и, шатаясь от обиды: почему князь Кургоко заехал не к нему! — направился в хачеш.

Ханаф был счастлив и озадачен. Вид князя Хатажукова, бледного, с горящими мрачным блеском глазами, с непонятной раной на голом темени, не мог не вызвать в простом крестьянине чувства некоторого смятения и беспокойства. А эти чуть дрожащие руки, длинные пальцы, мнущие шапку, сжатые до мертвой белизны ногтей! Все бы отдал любопытный Ханаф за то, чтобы узнать о событиях дня. И он скоро о них узнал. За это ему и отдавать ничего не пришлось.

Какой-то человек из сопровождавших князя подошел к Ханафу и сказал, что Кургоко просит его войти в дом и участвовать в одном важном разговоре.

«Поистине день этот, хвала Зекуатхе, богу дорог и походов, запомнится мне на все остальные дни моей жизни, — подумал Ханаф. — Так оно и будет, клянусь вот этим заходящим солнцем!».

Когда Ханаф вошел в гостевую, он услышал конец кургоковской речи, обращенной к местному уорку:

— И не потому я заехал не к тебе, что хотел унизить твое честное имя, — голос Хатажукова звучал слегка раздраженно и строго, но с нотками доброжелательности. — Ты должен заметить: я не выбирал ничей дом, я вошел в самый первый. Думаю, так и следует поступать любому путнику, если только он уважает адыге хабзе. Понятно?

Уорк пристыженно потупил глаза, но при этом с облегчением вздохнул.