Страшная Эдда

Банально и неинтересно, скажет читатель – выдумать историю про визит Одина в подмосковную деревню, а потом сообщить, что всё это автору приснилось. Честно признаться, я тоже так подумал вначале. Однако лежать было как-то неловко. Я приподнялся и обнаружил, что пребываю поверх одеяла в куртке, шапке, варежках и ботинках, с которых на постель натекло мокрое пятно талого снега.

Я мог поручиться, что ни капли алкоголя на всей даче не было и в мой организм не попадало. И даже если бы я по какой-то незапамятной причине оказался пьяным снаружи, я бы сообразил снять хотя бы шапку и варежки, попав в дом. Но голова не болела, и никаких признаков дурноты я не чувствовал. С запозданием избавившись от излишних костюмных деталей, я пришёл к заключению, что меня сюда перетащили. Соратники Сигурда, не очень-то разбираясь в современных понятиях о стыдливости, не рискнули с меня что-либо снять и уложили меня на кровать в том виде, в каком я заснул на бревне в лесу.

У стены послышался скрежет, и я вздрогнул от испуга. Дверцы тумбочки, почему-то связанные за ручки носовым платком, тряслись и стучали.

– Барсик! – сообразил я и поспешил развязать платок. Из тумбочки вывалился взъерошенный меховой шар и хрипло взмякнул.

– Ах ты, лапоть, – рассмеялся я и подхватил его на руки. Сомнения отпадали, ибо не мог же он очутиться там по моей вине. Похоже, при виде небесных десантников с Барсиком случилась истерика, и для безопасности они сунули его в тумбочку.

– «Вискас» будешь? – спросил я, обеими руками прижимая к себе объёмистую мохнатую мурчалку. Послышалось лёгкое «мр-ря». Опустив его на пол, я потянулся за стоявшей на подоконнике банкой корма. И онемел. На покрытом инеем стекле отчётливо прорисовывались выведенные пальцем руны.

– Сейчас, дорогуша, сейчас, – я торопливо плюхнул коту в миску корм и полез за словарём. Но тут же понял, что словарь мне не понадобится. Как бы ни были скромны мои познания в рунической письменности, я мог разобрать, что на стекле написано: «Хёгни». Обалдуй не удержался, чтобы не отметиться.

Я усмехнулся. Очевидно, человеческую природу не в силах переменить ни два тысячелетия, ни сорок восемь смертей. Включив нагреватель, я наскоро позавтракал и водрузил перед собой ноутбук. Вместо главы о Снорри Стурлусоне я открыл новый файл и принялся писать совсем другое.

Многого я у них так и не спросил. Например, чем они бреются (ведь не «Филипсом» же!). Я вспомнил об этом, когда увидел собственную физиономию, отразившуюся в никелированном термосе. Интересно, как решают этот вопрос в Асгарде?

Ах, да, я так и не сказал, куда делся последний кувшин Мёда Поэзии, из-за которого великаны высадились в Англии и атаковали войско короля Генриха Пятого, и который Локи уронил во время схватки в реку. Неужели вы всё ещё не догадались, что произошло? Лет полтораста, если не больше, спустя кувшин вынесло водой к берегу далеко от места битвы, и на него наткнулся грязный босоногий подмастерье, женатый на толстой дуре на восемь лет старше его, от которой он имел троих карапузов и которая нещадно колотила его скалкой – «Чё-то такое?» – подумал парень, утёр пальцем сопли и разломал печать. Думая, что в кувшине испанское сладкое вино, он как следует приложился; оторваться оказалось трудно, и вскоре пустой кувшин полетел в реку. Жена, разумеется, отвалтузила беднягу, притащившегося навеселе, и он улёгся спать в отцовской мастерской на куче кожаных обрезков; а когда он проспался, с ним произошло Нечто.

Он и сам не знал, что это такое. Случись здесь Один, он мог бы объяснить бедолаге, что происходит, но Один об этом на тот момент не знал, а если бы и узнал, всё равно у него бы не получилось явиться. Парень чувствовал, что в нём что-то изменилось. Несколько лет он боролся с непонятными силами внутри себя, преодолевая мучения. А потом он понял, что ему смертельно надоело кроить кожи, растягивать заготовки и объясняться с клиентами, которым не налезали перчатки. Рано утром, прихватив с собой лишь смену белья, он удрал в Лондон.

Признаться, он был совершенно недостоин того, чтобы выпить Мёд Поэзии. Он был трусоват, недалёк и по-провинциальному жаден. Но проказницы-норны в очередной раз распорядились по-своему. Случилось так, что Мёд Поэзии достался ему. Мёд Поэзии растворился в его крови, и он стал тем, о ком узнал весь мир. Он сделался Великим Бардом.

Он сам испугался обрушившейся на него славы. Вчерашний оборванец ходил в камзоле с золотыми пуговицами и торопливо скупал дома и земли, словно боясь, что всему этому придёт конец. Пока открывшийся у него дар приносил ему деньги, его мало что интересовало. Он совсем не подходил на роль Барда, но именно ему было суждено подарить миру поэзию – самую прекрасную, которая когда-либо звучала в Мидгарде.

Они сидели втроём на выступающем корне Иггдрасиля, и золотистый свет – не солнечный и не лунный – озарял их фигуры, две мужских и одну женскую. Хёгни сидел справа от Сигурда, Брюн – слева.

– Это ещё что за новости? – спросил Сигурд у Хёгни, глядя куда-то вбок. Тот пожал плечами.

– Понятия не имею, что она придумала.