Страшная тайна

– В таком случае ты не против, если я немного посплю? – спросил Уилл. – Я встал затемно, коз доил.

– Пожалуйста, – разрешил я.

Тогда Уилл забрался под мое слегка запачканное кровью одеяло и от души зевнул. И почти сразу же заснул. Даже не шелохнулся, когда вернулась Цинка.

– Ты был прав, – сообщила она. – А я еще думала, у тебя паранойя. Беру свои мысли назад. В номере были очень сильные чары порабощения. Сильные – это еще мягко сказано: примерно в десять раз сильнее, чем все, что ты вытворял с лифтом. Пять минут в комнате с чарами, и даже такой своенравный юноша, как Ник, и глазом бы не моргнул – сделал бы все, что от него хотят. Я их порушила, но сделала так, чтобы казалось, будто они на месте. Ты именно этого хотел?

– Да, – ответил я. – Спасибо, Цинка. Только… у него есть компьютер?

– Симпатичный маленький ноутбук, – сказала она. – Но я в компьютерах не разбираюсь.

– Завтра на него взгляну, – устало сказал я.

После всего, что проделали с компьютером Мари, не оставалось никаких сомнений, что с компьютером Ника тоже неладно. Список неотложных дел на завтра растянулся, словно чек из супермаркета.

Когда Цинка ушла, я поставил мягкое кресло спинкой к двери, а кресло-каталку сложил. Мне пришло в голову, что кресло-каталка, конечно, удобнее, но если кто-то, например Цинка, для которой замков не существовало, вдруг войдет, оно может случайно вклиниться между цепочками свечей. И тогда я волей-неволей окажусь в самой середине конструкции, внутрь которой мне было нельзя. Уилл и Цинка совершенно справедливо предостерегали меня – это очень опасно. Не будь там Мари, я бы ни за что на свете не вызвался идти туда.

Я выключил свет и сел в мягкое кресло. Горели всего две свечи – да и то еле-еле мерцали, – и далекий пейзаж стало лучше видно. Как будто на черной бумаге серой краской из баллончика, светящейся слабее некуда, нарисовали удаляющуюся череду пустынных холмов и наметили петляющую среди них дорогу. Далеко-далеко, за горизонтом, вроде бы высилось что-то другое. Но мне было не различить. И пойти туда я не мог. Нечего даже и пытаться домысливать, что сейчас происходит с тремя нашими странниками в этом краю. Все, что я могу, – держать дорогу и следить за свечами.

Через некоторое время из коридора из-за двери донесся гвалт и музыка с той самой вечеринки, приглушенные моими защитными чарами. Это меня порадовало – я успел до того погрязнуть в тех самых мыслях, которые сам себе запрещал, что посторонний шум был только кстати. Он напомнил мне, что за пределами номера есть жизнь. Я думал о Робе, о пылком, хрупком юном кентавре с характером, типичным для тех, кто вырос в рабстве, вот почему он вечно ноет и жалуется, когда что-то идет не так. «Я не виноват! Я нечаянно!» Роб все время ждет нагоняя от взрослых. Я подозревал, что он предпочитает нагоняй, лишь бы не брать на себя вину и не ругать самого себя, но никогда не упускает возможности увильнуть и от того и от другого. С кристально честной улыбкой, разумеется. Его же растила эта царственная гранитная статуя, Кнаррос, – вот, должно быть, и результат. Уилл пристыдил Роба и заставил вести себя прилично, но Уилл трудился над Робом всего около часа, а Кнаррос нависал над ним всю жизнь. Если путь окажется таким трудным, как говорится в стихах, Роб сломается первым – в этом я не сомневался.

Потом я подумал о Нике. Мне казалось, что Ник как личность глубже, сильнее и гораздо сложнее Роба. Когда Ник от чего-то увиливал, то, в отличие от Роба, не намекал на это заранее. А просто испарялся. Я подозревал, что тут он не знал жалости – как не знал жалости, если речь заходила о том, чего хотел он сам. А чего хотел сам Ник, я, честно говоря, понятия не имел, хотя был убежден, что уж точно не править империей. У Ника было непроницаемое внутреннее ядро. Возможно, он и сам не знал, что там. Но его скудных знаний хватало, чтобы испаряться, как только этому ядру что-то грозило. И если что, он испарится. Я это понимал. У Ника с Робом глубоко в генах засел общий мощнейший эгоизм. Тот самый эгоизм, из-за которого их отец и заварил всю эту кашу.

Однако Мари, как мне думалось, к счастью, не унаследовала этот эгоизм. Именно это мне в ней нравилось – в числе прочего. В числе многого прочего. Если бы я смел хотя бы надеяться, что и ей во мне что-то нравится! Но я даже не мог себе представить, что бы это могло быть. И вместо этого я думал о Мари – о том, какой же она яростный, забавный, несчастный маленький боец. Как глубоко она все видит. Правда, мне было неясно, насколько глубоко она заглядывает в себя саму. Возможно, в этом смысле эгоизма ей даже недоставало. Те, кто считает себя божеством, вроде Ника или его отца-императора, понимают, за что стоит бороться, а за что нет. Понимает ли это Мари, я сомневался. Она вполне может ринуться там в какую-нибудь бессмысленную битву – и проиграть. И с той же вероятностью может проиграть, потому что не станет защищаться, когда будет нужно. А поскольку от нее осталась только половина, проигрыш грозит ей гибелью…