Страшные сады (сборник)

Она ничего не сказала ни о вчерашнем происшествии, ни о моем поведении, ни о билете-талисмане, естественно, разорванном, выброшенном, сожженном… Она вообще почти не говорила, просто молча сопровождала меня, но на ней была короткая плиссированная юбка, широкий пояс поверх облегающего длинного свитера, и очень изысканный медальон с чеканкой: кокетство, кокетство! Я не стал ни о чем спрашивать. В ее взгляде было что-то загадочное и неистовое, а я не святой… Впрочем, быстрый поцелуй Инги искупил ее вчерашние капризы, даже с лихвой… Я щедро налег на лосьон после бритья, в надежде на другие поцелуи. Но явно опередил события: она наморщила нос, увернулась, вновь начала напевать «Лили Марлен» с видом роковой женщины, и мы сели в «уньон», который тоже решил показать свой норов, никак не хотел заводиться, так что нам пришлось развернуть его, прежде чем мы смогли тронуться с места.

Фактически весь день мы бродили по окрестностям. Изучали футбол со всех сторон. Я снова думал о тебе, о тех вероломных жандармах из Энан-Лиетарда, что выдали тебя гестапо… Здесь я повстречался с хвастунами, лишенными памяти, убежденными, что чемпионат мира по футболу стирает все войны, особенно когда Германия выигрывает в финале, с простыми людьми, работниками стадиона, которые во время войны превратили евреев-хирургов, адвокатов, жен банкиров в прачек, стиравших форму футболистов, в рабочих по уходу за газонами, в ремонтников… И тем самым, с согласия игроков клуба и некоторых руководителей, спасли их от Холокоста… Они никогда не хвастались этим, никогда не извлекали из этого никакой выгоды для себя… И они, и Адриан, и Розелин, — эти люди, здесь, в Германии, такие же, как у нас, им позволила остаться людьми их человечность… В тот день, опустошая пивные кружки, они с трепетом рассматривали старые фотографии, шептали имена, Якоб или Давид, потом вдруг замирали, тяжело дыша, и давали волю слезам, ручейками стекавшим по бороздкам их морщинистых щек; старые арийцы с голубыми глазами, толстокожие здоровяки с жесткой шевелюрой, которые убили бы из-за незасчитанного гола «Баварии» или «Айнтрахта», рыдали, вспоминая своих угнанных приятелей евреев и цыган. Инга, при первом же проявлении чувств, отдалялась, выходила или испепеляла невидимого врага взглядом народного героя, преследующего предателя.

К полудню мой список спортивных учреждений был исчерпан. Инга с самого утра так и не произнесла ни слова. Хуже того, она помрачнела, и весь обратный путь в Петерсберг меня трясло. Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что мне дана отставка, что сегодня наши чувства мертвы. Прошлой ночью, после моего ухода из «Палетт», Сэмми, наверное, предложил ей что-то более интересное, получил для Инги журналистское прикрытие на один день Олимпийских игр в Мюнхене или не знаю что пообещал, но снова завоевал ее… И сейчас она точила нож гильотины, который разрубит наши отношения. А потом мы со скоростью пешехода тащились через городок, действительно практически шагом, я даже подумал, что Инга хочет дать мне полюбоваться огромным, украшенным гирляндами, Maibaum, майским деревом на площади… И вдруг — опять каприз: с видом рассерженной пруссачки, чем она немного напоминала Франсуазу, когда та делает орфографическую ошибку, Инга резко остановила машину у современной церкви с шероховатыми стенами без отделки и цветными окнами и вошла внутрь.

Ты, папа, я тебя знаю, ты бы и в этой ситуации нашел, что сказать, сохранив свои убеждения неверующего под личиной клоуна-любителя! Ты бы сравнил просторное помещение под церковными сводами с огромным гаражом, или сараем, где можно было бы устроить танцы, или еще лучше: ярмарку с куклами на муниципальный праздник!.. Подумаешь, в церкви!.. Я зримо представляю, как ты машешь руками в центральном проходе и очень громко говоришь: сюда лошадиный жир для жареной картошки, туда кукол, сосиски для гриля, сюда, разумеется, пивные бочки!.. А я чувствовал себя посрамленным, сознавал, что отныне меня вычеркнули из списка! Будь я шофером, рабом, она бы и то обращалась со мной лучше!.. И это после всего!.. Я пошел за ней.