Страшные сказки дядюшки Монтегю

– Я не могу нести одновременно тебя и топор, – сказал Томас.

– У садовника в сарае есть холщовая сумка. Положи меня в нее!

От напористых речей демона у Томаса горели уши. Хриплый голос глубоко ввинчивался в мозг, и от этого он уже почти не различал, что думает сам, а что ему внушает демон. В миг, когда, опустив голову и стиснув зубы, Томас бросился бежать напрямик через поле, все его мысли были о старьевщике и об оттягивающем руку тяжелом топоре.

Когда дядюшка замолчал, я непроизвольно сделал резкий глубокий вдох, словно вынырнул после долгого погружения под воду.

– Интересно, дядюшка, а что бы демон мог сказать мне? – спросил я, ожидая услышать в ответ что-нибудь успокоительное в том духе, что, мол, «тому, кто не имеет постыдных тайн и нечестивых желаний, встреча с ним не грозит». Но вместо этого дядюшка подался вперед и взял меня за руки. Лицо его при этом было пепельно-серым и ужасающе серьезным.

– Моли Бога, Эдгар, чтобы никогда этого не узнать, – проговорил он, не отрывая от меня неподвижного взгляда.

– Хорошо, дядюшка, – ответил я, аккуратно высвободил руки и встал.

Должен признать, что в этот момент меня начали одолевать сомнения относительно состояния дядюшкиной психики. Казалось, еще немного, и он лишится способности различать реальность и фантазию.

Я подошел к висевшим у окна гравюрам и снова принялся их рассматривать. После дядюшкиной истории гротескные черты и глумливая ухмылка деревянного демона казались мне еще более зловещими, чем раньше.

Когда я стоял возле гравюр, сзади донеслось еле слышное поскрипывание. Обернувшись, я увидел, что дверная ручка медленно поворачивается.

– А ну прочь, – бросил дядюшка так спокойно и буднично, что я решил, будто это он мне.

Дверная ручка замерла, но чуть спустя снова начала поворачиваться.

– Кому сказал – вон! – уже решительнее велел дядюшка.

Тот, кто поворачивал ручку, отпустил ее, и та со щелчком встала на место.

Я подумал было, что это Франц приходил узнать, не нужно ли хозяину чего-нибудь еще, но потом услышал удалявшиеся по коридору шаги нескольких пар ног и снова уловил неясный шепот.

– Дядюшка, здесь живет кто-то еще? – осторожно поинтересовался я.

– Живет? – рассеянным тоном переспросил дядюшка. – Нет, Эдгар, здесь никто не живет.

В камине догорело и с треском провалилось сквозь колосники полено, и от этого в кабинете сразу стало темнее. Меня тесно обступили протянувшиеся изо всех углов тени. Краем глаза я заметил – или мне это просто почудилось, – как пошевелился демон на гравюре.

Я заставил себя еще раз всмотреться в его отвратительные черты – они, как и положено, были абсолютно недвижны. Я улыбнулся своей глупой фантазии.

– Отойди оттуда, Эдгар, – негромко сказал дядюшка. – На некоторые вещи нельзя смотреть слишком долго.

– Конечно, дядюшка, – ответил я, не желая лишний раз ему перечить.

Рядом с гравюрой висела небольшая картина, написанная маслом. Ее вставили в чересчур громоздкую для нее резную раму из красного дерева или какой-то другой столь же неприятной на вид древесины. Зато сама картина была гораздо симпатичнее гравюры с резным демоном.

Я не большой знаток живописи, а мальчишкой и вовсе ничего не смыслил в искусстве, однако картина мне понравилась, несмотря на то что покрывавший ее лак со временем потемнел, и от этого пейзаж со старинным домом и садом выглядел несколько мрачнее, чем было задумано изначально. Так, сад позади дома стал теперь почти совсем черным. Но это не помешало мне разобрать подпись художника: А. Тревэйн.

– Ее написал молодой врач, – сказал дядюшка Монтегю из своего кресла. – У него, как мне кажется, был настоящий талант.

– Атмосфера на картине какая-то странная, – заметил я.

– Ты прав, – согласился дядюшка Монтегю. – Она странная. Иди, присядь к огню – я расскажу тебе почему.

Приношения

Дом священника в Грейт-Уиткоте, графство Суффолк, представлял собой внушительное здание из серовато-оранжевого кирпича, построенное в середине XVIII века и крытое голландской черепицей. Его фасад выдавался вперед двумя полукруглыми эркерами с большими окнами с частым белым переплетом, смотрящими на посыпанную гравием подъездную дорожку и крошечный фруктовый сад с поваленным грецким орехом. Между эркерами помещалась входная дверь винно-красного цвета, обрамленная двумя колоннами.

Дом и весь прилегавший к нему участок опоясывала кирпичная стена такой высоты, что в уголках сада, попавших в ее тень, царил вечный сумрак, который совсем уж сгущался позади дома, под сенью высоких буков.

В стене было только два проема: маленькая калитка, ведущая на кладбище при огромной и очень красивой средневековой церкви, и въезд на гравиевую дорожку в том месте, где стена грациозным изгибом опускалась до высоты двух приземистых, увенчанных каменными шарами столбов.

У одного из этих столбов стоял Роберт Сэквилл и смотрел, как отец распоряжается грузчиками – те перетаскивали в дом мебель, коробки и сундуки из стоявшего за воротами фургона.