Страшные сказки о России. Классики европейской русофобии и не только

Если до Леруа-Болье французы, имевшие скептический взгляд на Россию, как правило, просто утверждали, что это страна варварская, дикая, неспособная воспринимать европейские ценности, то Леруа-Болье стремится выяснить, почему Россия не пошла по пути европейской цивилизации. И он дает на этот вопрос следующий ответ: «Татарское иго и борьба против Польши высосали все ее соки. Россия с ее вековой инерцией могла бы ответить на этот вопрос словами аббата де Сийеса, когда его спросили о том, что он делал во время Террора: „Я выживал“. Чтобы не быть уничтоженной монголами, ей нужно было долгое время притворяться мертвой. Все усилия Московии были направлены на сохранение национального тела. Как ребенок крепкого сложения, она вышла закаленной и ожесточенной испытаниями, которые должны были ее погубить. Но испытания, дав ей физическую силу, ограничили ее интеллектуальное развитие». Таким образом, по мнению Леруа-Болье, катастрофически сложная историческая судьба направила все силы России на физическое выживание, поэтому ни на какие интеллектуальные достижения и даже просто развитие сил не хватило.

Монгольское нашествие Леруа-Болье с полным на то основанием считает водоразделом, отдалившим Русь от Европы, и именует это событие катастрофой, изменившей ход российской истории, когда к пагубному влиянию климата добавилось пагубное влияние истории: «Как и климат, история тоже ожесточает».

Итак, нашествие и иго закалили русский народ, а освободившись от них, русские смогли пойти по пути европеизации: «Потрясенные игом, отмывшись от грязи и раболепия, сняв одежды и отказавшись от обычаев, принятых при экзотических хозяевах или учителях, Россия, славянские христиане, должны были постепенно стать европейцами».

Историю России, молодого государства и нации, Леруа-Болье, как и многие авторы, писавшие до него, начинает с Петра Великого, отмечая, что в XVII веке Россия имела еще «рудиментарное, эмбриональное устройство».

Со времен Просвещения в Европе утверждается двойственный взгляд на преобразования Петра I. Если Вольтер заложил позитивный взгляд, то, по мнению Руссо, Петр слишком рано попытался цивилизовать не готовую к этому нацию. Леруа-Болье тоже ставит этот вопрос: «Могла ли западная цивилизация быть привита Петром Великим к московитской дикости или, из-за отсутствия европейского сока, европейская цивилизация не могла привиться на чужом дереве?»

По мнению Леруа-Болье, несмотря на то что у Петра Великого не было исторических предшественников, его реформы не были чуждыми и искусственными, иначе бы они не прижились; дело Петра было обосновано всей логикой развития России: «Россия была слишком близка к Европе, она имела слишком много сходного с нами по крови и религии, чтобы не почувствовать однажды привлекательности нашей цивилизации» (в этом усматривается традиционная «оптика превосходства». — Н. Т.).

Барьеры, которые сломал Петр, по мнению Леруа-Болье, были хрупкими: «Эти традиции, эти привычки, которые он так внезапно разрушил, не имели ни в почве, ни в истории нерушимых корней». Более того, продолжает исследователь, если дело Петра не умерло вместе с ним, то это потому, что оно являлось «естественным предназначением этого народа», и далее приводит слова Монтескье о том, что Петр I дал нравы и манеры Европы европейской нации.

Представляется, что концепции Леруа-Болье присущи внутренние противоречия. С одной стороны, он утверждает, что допетровская Россия была чужда Европе и ее история абсолютно не похожа на историю Запада. С другой стороны, по его словам, традиции и порядки, разрушенные Петром, поддались потому, что не имели корней в обществе, а если нововведения прижились, значит, они имели глубинную основу и логично вытекали из предшествующей истории. Но при этом дальше Леруа-Болье развивает тезис Ж.-Ж. Руссо о том, что Петр слишком рано начал приобщать русских к цивилизации, а стремление к заимствованиям привело к тому, что русские превратились в имитаторов. По мнению исследователя, Петр «толкнул русских на путь имитации, погасив у них дух инициативы, и отдалил их от прогресса. Приучив их к тому, что за них думают другие, он отдал эту прерогативу иностранцам. Эта тенденция к имитации на столетие затормозила появление национальной самобытной литературы. Петербург, подчиняясь всевозможным влияниям Запада, послушно воспроизводя все самое противоположное, учась у энциклопедистов и французских эмигрантов, у Вольтера и Жозефа де Местра, от усталости или вялости слишком часто скатывался в бесплодный и неконструктивный скептицизм. Привычка к имитации соединилась с тягой к внешним проявлениям, с культом похожести».