Страшный дар

– Когда она по улице идет, Том сюртук скидывает и под ноги ей стелет, чтоб туфельки в луже не замочила.

Агнесс надолго задумалась. Она-то рассчитывала услышать совсем другую историю. Что-нибудь о маслобойке и о том, как дядюшка, ухмыляясь, уносит ее под полой длинного сюртука (но потом всегда возвращает, потому что он джентльмен). Что-нибудь о его склонности к розыгрышам, которые распространяются как на прихожан, так и на родню. Ведь не думает же он, в самом деле, что она сошьет то ужасное платье? Всего ведь шутка, правда?

Но картина вырисовывалась странная, а вкупе с тем, что наговорил ей мистер Хант, еще и зловещая.

– Выходит, он колдун? – спросила она неуверенно. – Или… как это… чернокнижник?

– Э, нет, дочка, я хоть стар да сед, а из ума еще не выжил, – Хэмиш облизал ложку и протяжно рыгнул. – Как начну языком молоть, так его люди потом зададут мне жару! Такое устроят, что не приведи Господь.

Загадки множились, как кролики по весне.

– Его люди – это кто-то из духовной консистории?

Она представила, как архиепископ Йоркский приходит разбить Хэмишу единственное застекленное окно, но на этом у нее отказало воображение.

Старик осклабился:

– Вот и тебе чтоб никогда не узнать, кто они такие – его люди.

Больше от него ничего не удалось добиться, и в пасторат Агнесс вернулась в крайнем замешательстве.

По всему выходило, что ее дядюшка как минимум колдун, а может, и того хуже – ведьмак.

3

Агнесс поднялась по скользкой, истертой от времени лестнице и замешкалась на площадке, отделявшей восточное, более новое крыло от западного, где таился кабинет мистера Линдена. Осторожно подкралась к двери кабинета и, почувствовав чей-то недобрый взгляд, подняла голову. С тяжелых потолочных балок на нее взирали деревянные лица, какие встретишь разве что в древних церквях. Ангелы, бородатые святые и совсем уж непонятные существа, только глаза и губы видны из-за лиственного орнамента. Что, если они доносят дядюшке о незаконном проникновении на его территорию? Вдруг здесь все заколдовано? Напоследок Агнесс рискнула прислонить ухо к двери, надеясь расслышать, как бурлят котлы с зельями или попискивают в ретортах гомункулусы, гладкие, как новорожденные поросята. Но в кабинете было тихо. И нет ей доступа в его мир, и никогда не будет.

Она вернулась к себе спальню, но стоило ей войти, как комната вздрогнула и завертелась так быстро, что ее вращение звоном отозвалось в ушах. Привычные предметы – туалетный столик, ширма, конторка – расплылись и потекли, стали призрачными, а осязаемым был только уголек, что горел у нее в груди. Еще немного, и он прожжет ее корсет, а платье вспыхнет, как ворох сухих листьев осенью. Чтобы не упасть, Агнесс вцепилась в балдахин и с отвращением его отпустила – бархат противно лип к ладони. Тогда она просто упала на кровать и плакала, пока не онемело лицо.

Почему-то ей вспомнились такие невзгоды, о которых давным-давно пора бы забыть: как очередная хозяйка выгоняет их с квартиры под свист жильцов, как папе подливают джин в кабаке, чтобы послушать его разглагольствования об искусстве, как ее хотят сдать в работный дом. И если это были не раны, а так, царапины, они все равно открылись и кровоточили, словно нанесли их вот только что. Только плохая христианка будет помнить злое, но от таких мыслей становилось еще горше.

Она подумала про Лавинию и про Ронана с Мэри, про то, как они прячутся среди камней, будь то мрамор или темные стены пещеры. Как они могут держаться так стойко после того, как несправедливо с ними поступили! На всякий случай Агнесс обиделась еще и за них. Это было единственное, что она могла для них сделать. Она проклинала барона и мистера Ханта вкупе со всеми неизвестными ей лордами, которые потворствуют их злодеяниям. Да и у королевы Виктории тем вечером вспыхнули уши.

Но сильнее всех доставалось дядюшке. Оказывается, он еще и лжец! Отгораживается от нее молитвенником, а сам что делает? И как он смел пробраться к ней в голову и перетащить туда свою кафедру, так что ей повсюду – и снаружи, и внутри – слышится его суровый голос? Пусть убирается прочь! Не нужно ей ни проповедей, ни благодеяний! Хватит уже смотреть на нее холодными глазами, серыми, но вместе с тем прозрачными, как вечереющее небо, и улыбаться равнодушно, как взрослый докучливому ребенку, и отходить в сторону, если она окажется рядом. Его пальцы, наверное, так же пронзительно-холодны, как глаза, и тонкие черты словно подернуты ледяной кромкой. Даже если все это маска, она настолько вросла в него, что под ней, наверное, ничего уже нет. Одни наслоения льда.

И если бы он позвал ее вытаптывать пшеницу на поле какого-нибудь драчуна, неужели она бы отказалась? Только он никогда ее никуда не позовет, а будет пичкать проповедями, пока она тоже не покроется инеем изнутри.