Страшный суд

Выхожу из машины и попадаю в поток трусящих. Разговариваем без слов. Я гляжу на них, а они на меня.

Я понимаю их или воображаю, что понимаю. Впрочем, вот этого не понять нельзя. Худенькая женщина, не переставая трусить (и не забывая уравновешивать коромысло), кормит грудью ребенка. Последние капли сил и жизни она переливает в него. Она передает ему эстафету бега.

В своей отчизне они вынуждены продвигаться только во мраке. Родное небо преследует их. Оно гудит и бросает бомбы. Они бегут от родного неба.

По сторонам дороги шелестенье и шорох. Мне кажется, что ночь наполнена шепотом змей. Разве можно спрыгнуть в придорожный окоп, где, наверно, змеи лежат клубком. Однако прыгаем и даже прижимаемся к стенкам и ко дну. Тишина после взрыва как целебная мазь на обожженное место.

Люди снова трусят. Сломанные велосипеды за спиной. Навьюченные велосипеды толкают впереди себя. Целые сложные композиции из соединенных друг с другом навьюченных велосипедов. Во вьюках только оружие и рис. Рис и оружие. Все для юга. Тем, кто трусит на юг, безмолвно уступают дорогу. Мешок с рисом порвался. Десятки рук собирают все до зерна. Горстками возвращают и ссыпают рис снова в мешок. А сами голодные.

Трусят и трусят. Одни — на юг, другие — к родным пепелищам. А куда иду я? Что я ищу среди этих сирот и вдов?

На каждое давление сверху (с неба) эти люди отвечают тихим, но упорным ответом травы. Они выпрямляются сами. Их не надо поднимать и разглаживать.

Трусят и трусят. Они незнакомы друг другу, но все их плечи подставлены под один общий груз. Чем ближе соседнее плечо, тем лучше, и чем темнее, тем лучше. Даже самая черная ночь приводит к утру.

Но если утро начинается с реактивного гула и с разрыва бомб, то значит все еще длится ночь. И рассвет далек. Эти люди бегут к рассвету.

Я тоже жду своего утра. У меня оно ближе. Если ничего не случится, то оно может наступить через месяц далеко отсюда, на аэродроме. Может быть, в то время мы будем уже вдвоем. Одна маленькая ручка будет утопать в моей руке. Но могу ли я представить теперь, что это утро будет самым трудным в моей жизни.

А эти люди, бегущие в темноте, представляют ли они, что их утро тоже будет нелегким? Те, кто чудом останется жив, распрямятся, чтобы свободно вздохнуть, оглянутся и увидят — самых дорогих и близких рядом нет. При солнце виднее будут потери, одиночество, постарение. Что-то опустело в душе, как рукав безрукого солдата. Вместе с остатками сгоревшего дома они будут собирать воспоминания и улыбаться солнцу сквозь слезы.

* * *

Хорошо, что мы не знаем, что́ предстоит в пути. С меньшим нетерпением рвались бы вперед. Я пошла по этой дороге, не зная и не спрашивая куда. А возвратиться уже нельзя.

Зеленый ветерок с рисовых полей. Праматерь всего зеленого на земле — ленивая густая река. Нужно быстро перескочить на паром. Мои спутники выпрыгнули из машины и бегут вперед, чтобы показать пропуска. Наша машина медленно раздвигает толпу людей, тоже жаждущих попасть на паром, объезжает грузовики. Все они терпеливо ждут и терпеливо, безропотно пропускают меня. Женщины со спящими детьми. Мужчины с оружием. Их где-то ждут. Что-то зависит от их своевременного прибытия. Может быть, даже жизни.

Что-то завтра вечером ждет меня? Одна встреча, которая перевернет мою жизнь.

Паром не достает до самого берега. Метров пять нужно проехать водой. Вьетнамцы толпой заходят в мутную воду.

Воскресли все ужасы, которыми напичкали меня люди, уже побывавшие во Вьетнаме.

— Больше всего берегись воды. Не окунай даже пальца. Все воды заразны. Кишат бактериями, смертельными амебами и пиявками. Зайдешь по щиколотку и — крышка!

Толпы самоубийц заходят в воду по колена и выше. Жду, что сейчас их ноги начнут подкашиваться и я увижу воочию первые признаки неизлечимой болезни.

Комары пронзительно свистят около моих ушей. Наши болгарские комары по сравнению с этими альтруисты, филантропы, человеколюбцы.

Машина подбирается к самой воде. Обгоняем, раздвигаем людей, уступающих нам дорогу. Едем мимо глаз, наполненных ночной тишиной. Стараюсь спрятаться в глубине машины. Мне стыдно, что я опережаю их, ворую их встречи или, напротив, прощальные слова, может быть, и само утро.

* * *

Но как еще мало я знаю этот народ, По сравнению с его терпеньем, камень — воск.

Мотор всхлипывает, и мы через мелкую воду устремляемся к парому. Мелкое место оказалось довольно глубоким. Вода вливается внутрь машины. Коленки поднимаю ко лбу. Вдруг машина останавливается и начинает тихо тонуть. Единственный крик в целом Вьетнаме — мой. Но я не узнаю своего голоса. Дверка не хочет открываться.

Итак — до сих пор все мои искания, метания, философские споры вели меня к этой мутной ленивой отмели. Что ж, пусть глотает меня, только скорее.

Не было ни возбужденных голосов, ни команд, а машина вдруг поднялась в воздух. Высовываюсь и вижу тех самых людей, которых мы обгоняли. По пояс в воде они поднимают машину с неведомой иностранкой.