Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

Русская душа вдруг пожелала запечатлеть себя в камне. Она смела зелено-синие дощатые заборы. Это не столько социальная перемена, сколько метафизический скандал. Русская душа задумалась о частном комфорте на узком промежутке между рождением и смертью. Что за ересь! Берега Волги блестят новыми железными крышами.

— Неужели кончилось русское царство пол-литра? — спросил я капитана, стоя с ним на капитанском мостике. — Даже если в России все снова замрет, строительный бум последних лет запечатлится на века.

— Все течет, — покачал головой капитан. — Потекла и Россия.

— Может быть, строятся только богатые? — спросила немка.

— Н-е-е-е-е-е-е-е-т, — сказал я. — Поздравим Россию с возникновением целого новогосословия.

— Что вы имеете в виду? — уточнил капитан.

— Над Волгой, как молодой месяц, нарождается средний класс. Чем он станет, во что воплотится, тем и будет Россия, — поэтически сказал я.

— Да… Вот мы в детстве показывали друг другу кукиши, — добавил помощник капитана, сложив для наглядности пальцы в кукиш. — А теперь и кукишей никто никому не показывает. Прошла мода на кукиши.

Не имея, однако, традиций кирпичногомышления, русская душа ворует отовсюду понемногу: твердеет крутой замес немецко-французско-американского односемейного зодчества. На месте столбовых пожарищ с мезонином возводятся дома с башенкой. Русский человек возлюбил башенки. Волшебная сказка лишенца совпала с фаллическим знаком крепчающего общественного возбуждения. К тому же у меня с немкой начинает складываться историческая интрига.

Я иду с ней по базару в Костроме, где торговки с бледными северными лицами бойко, выставив вперед животы, торгуют воблой и ананасами.

— Вы, простите, беременная или просто так, толстая женщина? — спрашиваю я торговку вяленой рыбой.

У нас чтохорошо? Можно спросить, что хочешь. И в ответ услышать все, что угодно. Очень просторное поле для беседы. К тому же беременных в России не больше, чем верблюдов.

— Я-то? И то, и се, — отвечает она. — А ты, поди, приезжий?

— Ну.

— Тебе знамение будет. Жди.

— Дура ты! — сатанею я от испуга. — Сама ты знамение, блядь засратая!

Мы на Севере, на границе белых ночей. На границе романтической бессонницы. На автобусах рекламы: «Читайте «Северную правду»! Немку мутит от запаха воблы в то время, как я объясняю ей, что последний раз в Костроме ананасами торговали при царе Николае Втором, а киви — и вовсе невидаль. В Костроме двоемыслие: все улицы с двойными названиями: бывшими, советскими, и новыми, то есть совсем старыми, церковнославянскими.

Мы заходим в вновь открытый женский монастырь: немка, залитая в стиль, вся, разумеется, в черном, становится неотличимой от стайки монашек ельцинского призыва. Ставим по свечке перед иконой реставрированного Спаса, хотя она, танцевавшая в юности topless на столах в ночных барах Западного Берлина и, по-моему, неосмотрительно близко дружившая с Марксом, терпеть не может религию.

— Есть ли жизнь на Марксе? — спрашиваю я немку.

— Чего? — таращит она глаза.

Спас начинает гореть синим пламенем. Огромная икона срывается и начинает летать по церкви из угла в угол. Как будто ей больно. Как будто ей тесно и неуютно. Как будто она просится вон из святых стен.

— Что это с ним? — поражается немка.

— Мается, — объясняю я.

Вокруг крик, гам. Все глядят на меня. Монашки расступаются. Входит наш капитан со снайперской винтовкой из ближнего будущего (он купит ее с оптическим прицелом назавтра в Нижнем Новгороде) и его молодой помощник, чернявый черт.

— Похоже на самосожжение, — шепчу я.

Описав в намоленном воздухе мертвую петлю, Спас с треском встает на свое место. На иконе проступают пять глубоких порезов.

— Что есть икона? — надменно спрашивает капитан.

— Откровение в красках, — пожимает плечами помощник.

— Отставить, — иконоборчески хмурится капитан.

— Икона — это русский телевизор, — лыбится моя спутница.

По глубоким порезам, как слезы, течет вода.

— Дайте мне банку, — прошу я.

— Хуй тебе, а не банку, — добродушно ворчит капитан.

— Мне нравится Россия, — сдавленным шепотом признается немка.

После такого признания я не могу не отвести ее в старый купеческий ресторан, с лепниной на потолке и театральными красными шторами. Ресторан (напротив новенького секс-шопа с изображением яблока с надкусом на вывеске) днем совершенно пуст. Завидев нас, официантки, пронзительные блондинки (на Волге все женщины хотят видеть себя блондинками), срочно бегут менять домашние тапочки на белые туфли с длинными каблуками:

— Икры не желаете?

Кострома — Нижний Новгород

Россия вооружается. Холодный дождь загнал нас с немкой в нижегородский оружейный магазин. На окнах решетки в горошек.

— Как у тебя дома на балконе, — хихикнула немка.

— Нет, у меня в ромашки.

— Почему в ромашки?

Что мне сказать? Как объяснить ей, что декоративная решетка — это герб моей целомудренной родины?

При входе в магазин мы столкнулись с нашим капитаном и его чернявым помощником. В руках у капитана новенькая снайперская винтовка. Поздравили его с покупкой.

— Люблю иногда пострелять, — сказал он шутливо.