Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

Каждый народ понимает проблему страдания по-своему. Русские переводят ее на доступный им язык. У подножья Матери-родины с открытым, как у французской Марианны, ртом и грудью несчастной бухгалтерши собралась целая группа статуй, символизирующих коллективные страдания.

Каждая композиция состоит из двух человек: один раненый, другой оказывает ему помощь и готов за него отомстить. Но все раненые больше похожи не на раненых, а на пьяных. Особенно хороша санитарка, осмотрительно, с хитрым видом выносящая с поля боя в жопу пьяного мужика. Скорее всего, она несет его с гулянки домой, чтобы положить к себе в постель, раздеть и приголубить.

Немка смеялась до слез над моим предположением. От хохота мы попадали в густую траву. Под нами лежал ренессансный город с вкраплениями греческой классики, возведенный пленными немцами в духе имперского реализма. На другом берегу, за Волгой, начинались бескрайние степи, начинались Монголия и Китай.

— Ну покажи, — попросила немка.

— Не покажу, — застеснялся я. Конечно, я ей показал. Головастики виляли нам хвостами в мутной воде. Мальки метались в разные стороны. На дне банки лежал таинственный черный камень. Мы стали строить планы, рассматривая банку.

Ее дедушка с моей бабушкой взирали на нас с небес. Дедушка был, по-моему, недоволен и бормотал, что русским нельзя доверять, зато моя бабушка, как мне показалось, гордилась мной. Когда мы встали, отряхиваясь, немка призналась, что ее до сих пор ни разу не били во время любви.

— Я рад, — сказал я, — что во время поездки ты испытала новые ощущения.

Избранные фантазмы старого Рейна

Побег из комфорта

Осень — лучшее время для критики чистого разума. Русский человек в Европе чувствует себя дураком. Против Европы, как против лома, у него нет приема. Если смотреть на Европу с открытым ртом, она отвернется от тебя с равнодушием, близким к презрению. Если начать в ней бузить и топать ногами, она удивится, а затем ловко схватит за ухо и выставит за дверь, как навонявшего мерзавца.

— Как вы относитесь к крестоносцам? — спросил капитан.

— Мне больше нравятся самураи, — ответил я. Что называется, поговорили. Если можно сделать тысячу одинаковых живых овец, то почему бы не сделать тысячу одинаковых живых капитанов? В Европе невольно начинаешь верить в науку и технологию. Чтобы не выглядеть излишне патетичным, я поздравил его, скорее, с выздоровлением, чем с воскрешением.

— Мерси, — сказал капитан, отводя, впрочем, глаза в сторону.

Немка прочла мне нотацию. Она сказала, что в Европе не принято поздравлять ни с воскрешением, ни с выздоровлением, ни вообще с чем бы то ни было. Может быть, только со свадьбой.

— Поздравлять — это варварство, — прокомментировала она.

Не исключаю, что немкой руководила обида. Встретившись с ней на Рейне, я дружески поцеловал ее в щеку и вместо приветствия по ошибке сказал до свидания. Что с ней было! От негодования у нее на носу высыпали угри. Но я тоже хорош! Так нескладно ошибиться!

Русский человек в Европе похож на таракана. Бегает, шевелит усами, нервно принюхивается. Он оскорбителен для ее чистой поверхности. Европа может с интересом наблюдать за экзотическими насекомыми, ей по душе какой-нибудь ядовитый тарантул, какая-нибудь непонятная гусеница, божьи коровки вызывают у нее умиление, но хороших тараканов не бывает.

Умный русский человек в Европе чувствует себя многозначительным дураком.

Между тем Европа подсознательно очень боится России. Польский маршал Пилсудский хотел видеть Россию не красной, не белой, а слабой. Чтобы сделать Россию слабой, надо сломать ей волю. Европа подсознательно чувствует, что Россия ее сильнее и будет день, когда Россия ее заглотит, как большая рыба маленькую, даже если маленькая покрасивее и повыебистее, чем большая.

— Как тебя зовут? — спросил я немку.

— Пароль: лоск! — насмешливо учила она меня.

— Какое сапожноеслово! — не стерпел я.

В Европе она выглядела по-другому, чем на Волге. Ее как будто подменили. Она была такая, как все — только дерганая.

Что такое антипутешествие? Топтание на одном месте? Пустая трата времени? Или, может быть, энтропия надежды? Я был настроен на увеселительную прогулку по центральной (как говорится в проспектах) водной артерии Европы. Начинался бархатный сезон. Вот чего никогда не будет в России — бархатного сезона. Не куцее «бабье лето», а затяжная теплая, с теплыми вечерами, каштаново-платановая осень отсутствует в списке русских понятий. Я взял с собой из Москвы купальные трусы и лучшие итальянские галстуки. Я ни разу не надел ни те ни другие. Подвела не только погода. Я плыл вниз, скорее, не по Рейну, а в совсем не далекое будущее. Будущее, как выяснилось, состоит из старости. Оно же состоит из комфортного абсолютизма. Последнее — грядущая европейская неизбежность. Это не столько быт, сколько бессильный идеологический фантазм.