Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

— Если капитана нет, все позволено, — плоско пошутил я. Капитан рассмеялся.

— Если капитана нет, то какой же я Бог? — хитро сказал он, демонстрируя зеркальное знание русской классики.

Мы говорим с ним о старшем брате Ленина, о понятии «счастье» в советской литературе, о коммуналках, о понятии «литературный успех», о том, почему все женщины брили лобок до 1920 года, а затем, как по команде, перестали; мы говорим о incendium amoris, парадоксах деконструктивизма в их опосредствованной связи с буддизмом, о тибетской практике тумо.

— Да чего далеко ходить за примером, — говорит капитан, — мой помощник каждую зиму сидит на снегу голой жопой часами, причем температура в заднем проходе остается неизменной.

— Да, — задумчиво киваю я. — Возможности тела безграничны!

Мы говорим о понятии «пожар» в подмосковной дачной жизни, о моей американской дочери, не то родившейся из случайного фильма, не то породившей его сценарий; мы говорим и не может наговориться о белорусских партизанах и сортах сигарет, которые любят берлинские лесбиянки, о сенокосе, Горбачеве, правах человека на труд и на мастурбацию, о снисходительности.

— Почему вы, капитан, так снисходительны к людям?

— Привычка. А, знаете, что Лора Павловна делает по ночам? Одна, в пустой каюте, при свете ночника…

— Она обхватывает коленки руками и, подражая святой Терезе, отрывается от пола.

— Подсмотрели?

— Догадался.

— По-моему, вы встали на тропу мудрости, — удивляется капитан. — Вы сами отрываетесь от пола.

Мы говорим о голоде в Эфиопии, о том, почему американские мужчины в любви романтичнее американских женщин, о понятии «Америка», о свободе, Лас-Вегасе, Калифорнии, беспокойстве, любимых автомобилях.

— «Понтиак» с открытым верхом образца 1968 года, — говорю я.

— Cool, — замечает капитан.

Мы говорим о тех местах на Земле, что сильнееменя, о социальной ангажированности Габи, о плотоядных улыбках ее подруг, о пьянстве как чистоте жанра, о роли женщин в отрядах gerilla, о Дон-Жуане как лишнем человеке, о мелочах жизни.

— Я расскажу вам историю о Берлинской стене, — говорю я, рассеянно глядя на Рейн.

— Берлинской стены не было, — говорит капитан. — Все это хуйня.

— Что значит — хуйня? А как же овчарки, мины, подкопы, вышки, смертники, пулеметы?

— Галлюцинация целого поколения.

— Но я видел ее! Хотя… — тут я засомневался.

— Берлинская стена — не меньший фантом, чем Гомер, — говорит капитан.

Зовем в свидетели Габи.

— Габи, помнишь Берлинскую стену?

— Еще бы! — обрадовалась она. — Я сама ее — кайлом! А после с девчонками пили яичный ликер на обломках!

— Ну, иди! Что с тебя взять? — отмахивается капитан.

Мы выходим с капитаном в звездную ночь, ищем на небе Млечный Путь, нам хочется, как детям, прильнуть к нему, но попадается все какая-то мелочь: созвездие, очень похожее на теннисную ракетку, Южный Крест. Сквозь розовомохнатые цветы эвкалиптов виден Марс, лампой стекающий в океан.

— Не туда заплыли, — говорит капитан. — Пошли спать. Утро вечера мудренее.

Наутро мы говорим о немецких картофельных салатах, о польском грибном супе в Сочельник, о цветах под названием райские птицы, о латентной любви французских авангардистских художников к полиции, о понятии «говно» в немецкой культуре.

— А как поживает ваш салат культур? — смеется капитан.

Внезапно мы оба видим огромную ярко-зеленую лягушку в черную крапинку. Она сидит на болоте, обвитом настурцией, и не квакает.

— Раз с делегацией мелких советских писателей я прибыл в Восточный Берлин, — начинаю я свою одиссею.

— Советские писатели! — восклицает капитан. — Большие люди! Интересное явление!

Он любит все необыкновенное. Мы говорим с ним об утренней эрекции.

— Поэзия, — говорит капитан. — Не правда ли, утренняя эрекция — это то маленькое чудо, на которое способен всякий настоящий мужчина?

— Главное чувство Европы — серьезность, — говорю я. — Тихие толпы людей на прогулке в Париже, Лондоне, Милане, Барселоне охвачены геометрически четкими параметрами самоуважения.

— Я зримо представил себе сейчас эти города, — взволнованно говорит капитан. — Как же много в мире всего понастроено!

— Русский бьется всю жизнь, чтобы начать самого себя уважать. Но куда там, если нет у него геометрии!

— Да-да, — смеется капитан, — несерьезный народ. А тут, в Европе, даже смех — серьезныйдовесок к местной серьезности.

— А вы за кого? — вкрадчиво спрашиваю я.

— Я-то? — смущается капитан. — Да, вы знаете, за судоходство.

Разговор неожиданно прерывается, слышатся выстрелы, старики расстреливают шпионов.

— Старики — любимые дети в моем саду, — говорит капитан. — Я особенно проработал понятие «старость». Ну, чего тебе? — говорит он запыхавшемуся помощнику.

— Пора ужинать, — говорит помощник.

— Вечно ты, парень, некстати, — добродушно ворчит капитан.

Лорелея в штанах

На Рейне я, наконец, понял, кто я на самом деле. Я — Лорелея в штанах. Мужской вариант соблазнительницы. Правда, я не умею петь. Вернее, пою я чудовищно. Но это не имеет никакого значения.