Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

Социально близкие старухи из дешевых кают пришли ко мне с жалобой:

— Кончилась вода.

— Пейте шампанское!

Вечером я видел, как они танцевали канкан.

— Старперы! — выступил я по местному радио. — Не верьте детям и внукам. Они хотят вашей смерти. Устройте детский погром!

Вечером я наблюдал, как они надругались над какой-то приятной студенткой.

— Не трогайте меня! — кричала крошка. — Я — француженка!

— Это довод! — в ответ смеялись кровожадные старики.

Рейн может снабдить водой тридцать миллионов человек. Они пьют ее — становятся серьезными. Из серьезной воды я вылавливаю русалку и помещаю к себе в каюту. У нее прыщавое лицо и ранняя седина. Я знаю: она дочь Рейна. У нее папа — слесарь и бывший нацист, который не любит ее. Она вегетарианка. Разрывается на части: эксгибиционистка, но при этом социальночудовищно стыдлива.

Немка выступила с проектом тотальной ебли. Она боится спросить наших соседей за столом (они не замечают, что у нее хвост), кто они, из какого города. Она уверена, что он — владелец турагентства в Вене (судя по акценту). Оказывается (я спросил): адвокат из Кельна.

Мы говорим этой «венской» паре (жена адвоката меняет наряды три раза в день) «здрасте», «приятного аппетита» и «до свидания». Это единственное теплоходное знакомство.

— Вы не хотите прийти к нам в каюту? — спросил я адвоката. — Вы не хотите после десерта заняться холодным развратом?

Адвокат жрал торт с клубникой.

— Я люблю наблюдать за птицами, — грустно сказал адвокат.

— А я люблю Париж, — сказал я. — Париж для меня родной город. Три года подряд я собирал там в детстве коллекцию почтовых марок. Когда мы победим, я сделаю центром мира Москву, а Париж уничтожу к черту!

— Птицы — это красиво, — сказала немка. — А еще я люблю детей. У вас сколько детей?

— Пять, — сказал адвокат.

— Ну, это слишком много, — сказал я. — Давайте трех зарежем и съедим.

— Мы должны подумать, — сказала жена адвоката.

Это религиозный тип женщины. Постная тварь, не умею щая гулять по буфету. Я не удивлюсь, если узнаю, что у нее традиционное католическое образование.

Дочь слесаря хочет обладать мною целиком, ни с кем не делясь. Она меня ревнует. Она мне даже не дает звонить по телефону в Москву.

— А почему вы хотите уничтожить Париж? — спросила жена адвоката.

— Не знаю. Захотелось.

Вошла Лора Павловна, наш комиссар.

— Над теплоходом кружит полицейский вертолет, — весело сообщила она.

— Я хочу уничтожить Париж как колыбель философского безбожия, — вспомнил я. — Вы подняли на мачте красный флаг?

— Да.

— Нашли помощника?

— Нет.

— Не найдете, Лора, пеняйте на себя.

— Я хочу видеть твой черный треугольник! — заорала немка в лицо адвокатши.

— У вас есть стрингеры? — спросил я Лору Павловну. — Идите, Муся, сбейте вертолет.

Немка заерзала. Вернее, так. Жена адвоката в ночной рубашке что-то ищет на полу в Италии. Над Сиеной синее небо. Жена адвоката наклоняется, и тут моя немка видит все и засыпает со стоном. Она утверждает, что я долженее любить, несмотря на то, что она седая, прыщавая и с жирной кожей.

— Ну, когда вы будете, наконец, меня вешать? — спросил капитан.

— Сначала устроим над вами суд, — сказал я.

— А, может быть, я устрою над вами суд? — сказал капитан с ненужным вызовом.

Не зря Хомяков с Данилевским повсеместно жаловались, что Европа применяет к России метод двойного стандарта. Ониделают, что хотят, а намнельзя, некультурно. Ониудерживают басков и Корсику, а от нас требуют государственного полураспада.

— Я буду мстить за каждый взгляд презрения, — говорю я адвокату, — который вы тут бросаете на русского человека.

— Вы все — мафиози, — отвечает он мне из последних сил, как герой. — У вас все замешано на страхе.

Но вот на его глазах я начинаю засовывать бутылки лимонада в разные отверстия его жены, и адвокат уже готов на мирные переговоры. Он просит прощения. Он говорит, что Москва — самый красивый город в мире. Оказывается, он — воскресныйхудожник. Балуется кистью, не прочь подурачиться. Страсбургский парламент направляет на наш броненосец своих послов в дорогих желтых галстуках, чтобы договориться. Я приветствую этот мюнхенский дух Европы, ее перманентное дезертирство.

Немка нашла, что я не европеец, но это для меня, скорее, комплимент. Для них, с их европоцентризмом, жить в Европе все равно, что быть дворянином. Но мне, по жизни, милее бояре. В Дюссельдорфе она даже попыталась устроить мне скандал из-за моих звонков домой, но скандала не вышло: я взял ее за хвост и бросил, как селедку, в воду.

Была ли Берлинская стена?

— Позвольте рассказать вам одну нравоучительную историю? — сказал я адвокату, беря его за последнюю пуговицу пиджака. Остальные оказались оторванными.

— Лора пришьет, не бойтесь, — заверил я. — В ней есть своя холодность, я бы даже сказал, отчужденность, но она любопытна, а, следовательно, пришьет.

— Слушаю вас со вниманием, — сказал адвокат.

— В 1983 году, если не ошибаюсь, я приехал с мелкими советскими писателями в Восточный Берлин.

— Вы были советским писателем? — с уважением спросил адвокат.

— Я был, ну что ли, инакомыслящим.

Адвокат померк.