Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

Мэгги — фотограф. Она показала мне тайно сделанные ею фотографии, на которых помощник капитана превращает американцев в рабов цифровой религии. Оказывается, там много неприятных, унизительных обрядов, связанных напрямую с очищением плоти.

— Ни одна газета не хочет печатать, — сказала Мэгги. — Все слишком запущено.

Лиз делится со мной всеми возможными критическими замечаниями. У нее хорошее чувство дураков, особенно американских. Она их определяет безошибочно и, по американским нормам, беспощадно. Она не дает нам расфокусироваться на фронте идиотов.

— Кто привьет американцам знание о глупости, тот разрушит цифровую религию и освободит Америку, — скромно считает Лиз.

Третья американка пытается по-сестрински вступиться за американцев.

— Я по-прежнему думаю о том, что ты сказал, — говорит она мне. — О культуре как поисках абсолютных ценностей и о том, как это относится к Америке. Во всяком случае, разве и у тебя в России нет огромных пространств, где господствуют сельскохозяйственные рабочие, а не интеллигенция? Вот что такое Миссисипи в Америке.

— Всякое представление об Америке ошибочно, — говорю я.

Каждое утро три американки бегают по берегу Миссисипи, потом плавают на каноэ. Однажды утром их нашли убитыми в каюте.

— Капитан! — не выдержал я. — Что творится у вас на пароходе? Убивают лучших людей.

Hotel «Peabody»

Больше всего на свете Габи любит ебаться. Хотя это так, но это не совсем так. Больше всего на свете Габи хочет быть знаменитой. Она хочет, чтобы о ней много говорили, чтобы ею восхищались и чтобы ее высоко ценили. И это так, но не совсем окончательно. Больше всего на свете Габи хочет, чтобы ее любили и чтобы она любила, чтобы была большая, по ее словам, любовь. Не маленькая, а большая.

Габи растоптала мое затянувшееся отрочество. Не воздержание, но томительный перебор привел меня, наконец, к избавлению. Я вдруг увидел закаты на Миссисипи.

В Мемфисе в гостинице «Peabody» мы подрались с ней совсем по-зверски. «Peabody» — шикарная гостиница. В таких мы не останавливались.

— Я одна ищу истину в реке, — закричала немецкая естествоиспытательница, — а ты только и делаешь, что в каждой дыре ищешь свою блудную дочь!

Мы пошли с ней в музей полиции, где висели фотографии убитых полицейских, выполнивших свой долг, и прочие интересные экспонаты, полицейские наряды разных лет, она заметила, что в департаменте расследования убийств все полицейские (на общей фотографии) с большими носами, что, правда, смешно, но я на нее посмотрел, как на червя. Мы пошли с ней слушать блюзы сначала в клуб Би Би Кинга (где съели невкусный ужин) и послушали сына Кинга, который кусал струны зубами, показушник, но пел неплохо. А потом — в более простонародный кабак, и там молодые ребята играли и пели рок, а под конец вышла короткостриженная блондинка в черной ти-шерт и белых штанах, с ломовойгрудью и стала лихо танцевать, и я снова подумал об американской дочке и о том, что у нее, должно быть, уже начались менструации.

Габи напилась и решила истерически звонить в Берлин своему другу Маттиасу и хохотать истерически, и говорить по-немецки. Когда она кончила, я решил тоже позвонить, и она тогда сказала, что я хочу взять реванш, и отключила телефон, и даже хотела вырвать его с корнем. Тогда я сказал, чтобы она этого не делала, а она стала кричать, что я большой кусок говна, такой большой, какого она в жизни еще не видела. А потом она закричала, что никто в жизни не говорил ей fuck off и не считал ее за говно, и так воспалилась, что набросилась на меня и стала хлестать по щекам. Я сбил ее с ног и пару раз ударил по лицу, правда, ладонью и не слишком больно.

— Габи! — вскричал я. — У тебя черные пятки! Тебя не до конца перекрасили! Ты не настоящая.

— У негров розовые пятки, — успокоила меня Габи.

Она рыдала, как вообще никто не рыдает, то есть началась чудовищная истерика, и я стал опасаться американской полиции из музея. Она стала звонить в полицию и кричать, что я убил негра. Хорошо, что я перерезал заранее провод. Но я знал, что она может выскочить из комнаты и побежать донести на меня. Я скрутил ее, отвел под холодный душ, перед душем она сказала, что я боюсь только одного: она обо всем этом напишет и я потеряю свою немецкую репутацию. В Германии они меня все пугают этой немецкой репутацией. Я нехотя ей возражал и, пораженный снова ее тщеславием, я ее помыл с мылом.

— На кого ты меня променял? На эту замухрышку Лору Павловну? Она маленькая и страшная.

— Подожди, вот она пострижет волосы и станет красоткой!

Новый этап истерики и даже немного мордобоя с ее стороны. Я лежал до рассвета одетый, в ожидании какой-нибудь ее глупости. От волнения она выкурила первую сигарету за девять лет. Чтобы снять накопившееся напряжение, я решил закончить все трахом, что и сделал с отвращением, не без сопротивления немецкого партнера.

— Еще! — раздался хриплый голос.

Потом она неумеренно хвалила этот трах.