Страсть

Я пообещал, но мне хотелось кое-чего взамен. Почему она никогда не снимает сапоги? Даже когда мы жили у крестьян в России. Даже в постели.

Она засмеялась и откинула волосы; ее глаза были веселыми, но между бровями залегли две глубокие морщины. Самая красивая женщина на свете.

- Я уже говорила. Мой отец был лодочником. Лодочники не снимают сапог. Потом она умолкла, но я твердо решил после прибытия в этот зачарованный город как можно больше узнать о тамошних лодочниках и их сапогах.

Доплыли мы благополучно: в тихом сверкающем море война и зима казались делом далекого прошлого. Чужого прошлого. В мае 1813 года я впервые увидел Венецию.

Когда прибываешь в Венецию морем, как то и следует делать, город этот кажется придуманным: он встает из воды и подрагивает в воздухе. В раннем утреннем свете здания мерцают, словно никогда не остаются в покое. Город выстроен не по чертежам, которые я мог бы еще себе представить, а здесь и там дерзко вырывается из них. Растет как на дрожжах и принимает те формы, каких пожелает. Здесь нет ни рейда, ни пристаней для мелких судов; судно бросает якорь в лагуне, и не успеваешь моргнуть глазом, как оказываешься на площади Святого Марка. Я следил за лицом Вилланели - она возвращалась домой и не могла думать ни о чем другом. Переводила взгляд с храмов на кошек, радовалась увиденному и молча оповещала всех, что вернулась. Я завидовал ей. Я все еще был изгнанником.

Мы причалили; она взяла меня за руку и повела по немыслимому лабиринту. Мы миновали то, название чего я перевел, как Мост Кулаков, прошли канал со странным именем "Туалетный", и наконец оказались у какой-то тихой протоки.

- Это задняя часть моего дома, - сказала она. - Парадная дверь выходит на канал.

Неужели их парадная дверь открывается прямо в воду?

Ее мать и отчим встретили нас с восторгом, который, я думаю, подобал только Блудному Сыну. Они принесли стулья и сели так близко, что мы соприкасались коленями. Мать то и дело вскакивала, убегала и приносила подносы с пирожными и кувшинами вина. Выслушав очередной рассказ, отчим Вилланели хлопал меня по спине и говорил "ха-ха", а мать тянула руки к изображению Мадонны и причитала:

- Какое счастье, что вы здесь!

То, что я француз, их нисколько не заботило.

- Не каждый француз - Наполеон Бонапарт, - говорил ее отчим. - Среди них много славных ребят; правда, мужа Вилланели славным парнем не назовешь.

Я посмотрел на нее с испугом. Она никогда не говорила, что ее толстый муж - француз. Мне казалось, что ее французский она выучила, когда долго жила среди солдат.

Она пожала плечами, как делала всегда, когда не хотела пускаться в объяснения, и спросила, что с ее мужем.

- Приезжает и уезжает, как обычно, но ты можешь спрятаться.

Мысль о том, чтобы спрятать нас обоих, пустившихся в бега по разным причинам, казалась родителям Вилланели чрезвычайно привлекательной.

- Когда я была замужем за лодочником, - сказала ее мать, - каждый день что-то случалось, однако лодочники крепко держались друг за друга. Но теперь я замужем за булочником, - тут она ущипнула мужа за щеку, - и наши пути разошлись. - Глаза женщины сузились, и она придвинулась ко мне так близко, что на меня пахнуло тем, что она ела на завтрак. - Анри, я могла бы рассказать тебе такое, от чего волосы встают дыбом! - Она шлепнула меня по колену с такой силой, что я чуть не свалился со стула.

- Оставь мальчика в покое, - сказал ее муж. - Он шел пешком от самой Москвы.

- О Мадонна, как я могла об этом забыть? - воскликнула она и заставила меня съесть еще одно пирожное.

Я действительно был измучен. Когда у меня закружилась голова от съеденного и выпитого, женщина подвела меня к парадной двери и показала маленькую решетку с зеркалом, установленным под таким углом, чтобы видеть каждого, кто подплывает к воротам.

- Мы не всегда будем дома. Если придется открывать дверь, ты должен будешь знать, кто там. Еще одна предосторожность; думаю, тебе нужно сбрить бороду. Мы, венецианцы, не так волосаты. Ты будешь сильно отличаться от нас.

Я поблагодарил ее и проспал двое суток подряд.