Страсть новой Евы

На пороге оргазма мне почудилось, что я бегу по небольшим, обшитым панелями помещениям, соединенным между собой; они выглядели абсолютно реальными, но потом вдруг рассыпались под давлением тех плотских впечатлений, для описания которых нужен иной язык – намного более точный, чем речь, знаковая система. Бог знает откуда в моей голове взялась эта анфилада комнат; коричневые панели, зажженные свечи и, да, белые розы. Хотя помещения казались до боли знакомыми, я не знала, ни что это такое, ни что это значит. Я задохнулась от несказанного удовольствия, но и твое тело забилось в загадочном эквиваленте оргазма, что растворяет личность. А после наши мокрые от пота тела – пока мы лежали, не двигаясь – обсыхали под лучами солнца.

Мужское и женское – соотносительные понятия, одно подразумевает другое. Наверняка наличие одного из этих признаков, как и его отсутствие, имеет под собой здравую суть. Но какой должна быть природа мужская, а какой – женская? Подразумевают ли они деление на мужчин и женщин? Как это связано с ненавистным органом Тристессы или с моими собственными заводскими разрезами и грудями машинного производства? Не знаю. И хотя я побывала в шкуре и мужчины, и женщины, мне до сих пор неведомы ответы на эти вопросы. И до сих пор они ставят меня в тупик.

Косые лучи заходящего солнца создали алхимическое золото. Любовь уже не могла поддерживать наши силы, нас мучил голод, жажда; кожа пылала и саднила, тут не до радостных утех. Не то чтобы мы друг другом пресытились – я была женщиной, поэтому ненасытной, он был ненасытным, как женщина – однако невоздержанность иссякает. Наступила холодная ночь, и мы, сплавившись кожей, прижались друг к другу в кабине вертолёта.

Так много звезд! И такой лунный свет! Его достаточно, чтобы алхимики разложили на составляющие содержимое тигеля, свершили свой ритуал, который, по словам чеха Барослава, может происходить исключительно при поляризованном свете, например при свете, отраженном в зеркале, или при свете луны. Я никогда не видела такой богатой, чистой и круглой луны. Луна отбелила на небе весь мрак, и ночь теперь казалась негативным отображением дня, или даже просто днем, только прохладным и без красок. Тишина стояла полная, и в плоской безликой пустыне было заметно, как чуть скруглялась земля; мир демонстрировал нам свою круглую форму, и мы видели весь ободок горизонта целиком, причем так близко, что, казалось, можно достать до него рукой. Накинув шкуры на плечи Тристессы, я, соответственно, накрылась и сама, поскольку лежала к нему впритык. Раньше ни в мужском, ни в женском обличье я не понимала, как можно утешиться плотью.

– Под утро, – сказал он, – возможно, выпадет роса. Мы слижем ее и взбодримся.

Голос затух в его пересохшем горле. Жажда и порывы бурлящих чувств, владевших мною весь этот нескончаемый день, выбили меня из колеи. Выглянув в окно кабины, я решила, что мы высадились на грудь какой-то жемчужины, такой белоснежной и набухшей выглядела песчаная поверхность; затем решила, что мы, наверное, приземлились на одну из моих грудей, на левую… А потом я вспомнила операцию, хирурга, который ее провел, и хотела рассмеяться, – какую шутку я сыграла с Матерью: взяла и влюбилась. Однако в горло попал песок, и режущая боль перенесла меня из одного видения в другое, туда, где шкуры, лунный свет и руки сумасшедшего красавца, обнимающего меня так нежно, словно я воплощение луны.

Но самое прекрасное было то, что мы медленно умирали. Выпивая нас по капле, пустыня мумифицирует убийственную красоту наших объятий; от меня останутся лишь густые волосы, браслетом обрамляющие его скелет.

Тристесса заговорил, и в голосе уже чувствовалось, что пустыня медленно его умерщвляет.

– Я выходил из-за дырявого занавеса, а в это время толстый черный пианист-сифилитик складывал безгранично душераздирающие блюзы. Я надевал красные перчатки, красную маску и черные чулки. Из-под занавеса сначала показывались мои ноги; зрители барабанили по столам кулаками, стучали стаканами и кричали как баньши, требуя продолжения. Занавес медленно полз вверх, открывая меня сантиметр за сантиметром, сантиметр за сантиметром; потом я танцевал, а они пронизывали меня стрелами взглядов и стонали как грешники в аду. Заблудшая у меня душа. Тристесса – поселившаяся во мне заблудшая душа – так долго во мне жила, что я не помню времени, когда был один; однажды, когда я себя рассматривал, она вторглась в зеркало, как налетает под знаменами войско, а потом проникла в меня через глаза. Когда смотришь на меня, Ева, прикрывай глаза.

Он провел по моему лицу ладонью, пальцы которой еще украшали кольца Тристессы, очень, очень нежно; однако прикрывать глаза я не стала, потому что на его лице прочла, как я прекрасна.