Страсть писателя. Повесть и рассказы разных лет

На некоторое время воцарилась тишина. Её прервал короткий шлепок губами посетителя, который вдруг произнёс: «Ты уверен, что бутылка была полной? Наливаю-наливаю и ничего не пью!»

«Понятия не имею, – равнодушно ответил бармен. – Ты отмечаешь, сколько ты выпил?»

«Я? Ты же всё время держишь бутылку».

Бармен зажёг сигарету, держа спичку в руке, пока она не погасла. «Кого ты сказал, ты ждёшь?» – спросил он, глубоко затягиваясь, словно кончик зажжённой сигареты мог осветить тёмную комнату.

«Никого, – ответил его гость. – Я пишу книгу… Действие в главе, в первой главе, происходит в аэропорту ночью».

«А почему? Что такого в аэропортах ночью?»

«Ну вот а сейчас, к примеру? Такой вот абсурд!»

«Так ты журналист, да? – вздохнул бармен. – Тоже профессия!»

«Кто-то же должен», – произносит писатель, великодушно не обращая внимания на путаницу в профессиях.

«Вот и я говорю. Это такая работа, про которую думаешь – слава Богу, что её делает кто-то другой».

«Скажи-ка, ты, может, хочешь меня оскорбить?» – резко спрашивает писатель.

«И в мыслях не имел, – говорит бармен, и слышится звук новой бутылки, которую он ему пододвигает, недооценив высоту стойки. – Я просто хочу сказать, что в темноте мало что удаётся».

Те немногие, кто кроме них ещё сидят в зале, разом замолчали. Только синие отражения слепящих фар автомобилей, мчащихся по шоссе, напоминали об их присутствии.

«Скажи-ка, – спрашивает бармен, – что ты обо мне думаешь?… Не сейчас, конечно, а вот до того, как ты меня увидел… Думаешь, я дурак? Я вот тебя спрашиваю, потому что у вас, у журналистов, есть чутьё, и вам видно, когда человек – дурак… Вот сейчас, к примеру, когда я с тобой веду философские беседы, ты можешь представить, какое у меня выражение лица, где руки? Можешь ты вообразить, что сейчас, вот в эту самую минуту, мы с тобой вот говорим, а тут за стойкой стоит на коленях изумительная возрожденческая красотка – знаешь, такая, с мелко завитыми волнистыми пышными тёмно-каштановыми волосами, с тонко очерченными губами – она стоит тут на коленях, и соски её груди – знаешь, такого редко-вишнёвого цвета – прикасаются к складкам моих брюк из ворса, и от того, как её окрашенные в розовый ногти скользят по моему паху, можешь ты вообразить, я тебя спрашиваю, насколько она обезумела от любви, что ждёт её за ширинкой моих обтягивающих брюк?»

Писатель, или то, что должно быть в темноте писателем, молчит.

«Что ты вообще, бедняга, можешь вообразить, – бармен шепчет, перегнувшись через стойку и выделяя каждое слово, – ты при включённом-то свете не представишь, где уж тебе теперь?»

Свет медленно зажигается снова, прерывисто и с коротким визжащим шумом люминесцентных ламп. Пассажиры, кажется, выходят из летаргического сна или глубокого запоя. Делают пару шагов на месте, удивляясь, что тело ещё стоит на двух ногах, трогают голову и со смешанными чувствами находят её на своём месте.

К месту, где стоял клиент, подходит полицейский и спрашивает бармена, указывая на пол: «Это что здесь?»

«А я откуда знаю», – отвечает тот, небрежно выглядывая изза стойки. «Какой-нибудь писатель оступился в темноте», – добавляет он равнодушно, собирая бутылки и стаканы.

«Ты какой дрянью его напоил? – спрашивает полицейский, пытаясь поднять тело. – Воняет так, словно он тут опорожнился».

«Есть придурки, которые в нужный момент сдают. Ни лишнего стакана, ни беседы, ни красивого образа».

«Заткнись и помоги мне».

Бармен выходит из-за стойки и вместе с полицейским подхватывает клиента под руки. «Таким дома надо сидеть. Нечего бродить по ночам».

Они тащат бесчувственное тело и сажают его на разодранный пластмассовый стул со сломанной ножкой, приклеенными жвачками и прожжёнными следами окурков на ручках.

«Здесь он, по крайней мере, никому не помешает, – бормочет бармен и добавляет вслед удаляющемуся полицейскому, – сделать тебе кофейку?»

Тот какое-то время смотрит на него в нерешительности и поспешно сквозь зубы цедит: «Только двойной».