СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ

— У тебя глубокий ум, Мишель. Заметь бе́ссмысль в самой посылке: привилегированный слой с оружием в руках выступает против собственных привилегий. Такое возможно только в России.

Пошли аресты. Слухи наводнили окрестности. "Того взяли, схватили, привезли из деревни…" Родители трепетали за детей.

Сергея Муравьев-Апостола арестовали в полку, где он служил. При нем находился и младший братишка Ипполит. Оба оказали яростное сопротивление. Сергей был ранен, сбит с ног. Ипполит, решив, что брата убили, застрелился.

…

… Кабинет Императора Николая I искрился солнечными лучами, отблески Невы добавляли игры света и тени на узорном потолке. Николай I лично разбирался с решениями судов, бумагами бунтовщиков. Сегодня ему помогал Василий Васильевич Левашов. Император был мрачен.

— Сергей Муравьев-Апостол. Вместе с Пестелем намеревался истребить весь царский род, все мое семейство.

Левашов вздохнул.

— Прискорбно, Ваше Величество.

Император поднялся, принялся мерить шагами просторный кабинет.

— Мой однокашник, как говорится. Прекрасный инженер. Вместе мечтали о железных дорогах по всей России, за Урал, по Сибири. И будем, будем строить, никуда не денешься.

Он позвонил.

— Введите Муравьева-Апостола.

Едва живого Сергея ввели под руки два офицера. На голове его пестрела кровавая повязка, на грязной рубахе — засохшие пятна крови, тюремный вид его был ужасен. Особенно в кабинете дворца.

Офицеры ушли. Сергея шатало от слабости, он держался из последний сил. Царь и Левашов усадили его в кресло. Наступило молчание.

Наконец, Николай I шагнул к креслу.

— Не время разбрасывать камни, Сергей Иванович! У нас с вами инженерное образование. Россия нуждается в нас.

Муравьев-Апостол даже не взглянул в его сторону.

Император продолжал.

— Россия переходит от ручного к машинному способу производства.

Сергей упорно смотрел в пол. Николай по-братски нагнулся к нему.

— Ведутся изыскания под железную дорогу. Вначале в Гатчину, потом в Москву. Наши мечты! Мы принял расширенную колею, чтобы ничьи войска не ворвались к нам по рельсам. Вот моя рука.

Но Сергей убрал руки за спину.

Помолчав, Николай I пожал плечами и кивнул Левашову. Так же под руки они повели Сергея к двери.

— Разрешите прислать вам свежую рубаху? — предложил Левашов.

Голос Сергея был глух, по исполнен внутренней силы.

— Я умру с пятнами крови, пролитой за Отечество.

… 13 июля 1826 года пять участников декабрьского восстания — Кондратий Рылеев, Павел Пестель, Петр Каховский, Михаил Бестужев-Рюмин и Сергей Муравьев-Апостол были повешены.

Траур и панихиды по казненным были запрещены. Живой памятью о братьях Муравьевых в Премухино остался дубок, посаженный их руками в тот незабвенный приезд.

… Зато весело шелестела листвой молодая липовая аллея. Деревьев было одиннадцать, они были названы именами детей.

Не драгоценная посуда

Убранство трапезы моей, —

Простые три-четыре блюда

И взоры светлые детей.

Кто с милою женой на свете

И с добрыми детьми живет,

Тот верует теплу на свете

И Бог ему тепло дает.

Когда вечернею порою

Сберется вместе вся семья,

Пчелиному подобно рою,

То я щастливее царя!

Поэма "Осуга" тех благословенных лет светится миром и благодатью. Дети еще малы, родители здравы, а сам Александр Михайлович незаметно для самого себя преобразился во Вседержавного и Всеведающего патриарха, окруженного любящей и покорной паствой.

Мишель, старший сын, беспокоил его.

Глубокая уязвленность подростка уже давала о себе знать неровностями его нрава, а бунтарская кровь молодых Муравьевых да собственные деспотичные бакунинские порывы добавляли огня. Лет с десяти-одиннадцати он вдруг стал убегать из дома на целые сутки. Когда это случилось впервые, переполошился весь дом, но потом уже не беспокоились. Отец просто посылал человека с теплым тулупом для сына.

В тринадцать лет, обостренный, поперечный, он переживал ужасные муки. Отношения с матерью были ножевыми, с подростковой уязвимостью он сгорал от стыда, что она знает его изъян. С отцом было помягче.

— Объясни ему, наконец, по-мужски, — вздыхала Варвара Александровна.

— Ни-ни, — Александр Михайлович тряс лицом. — Сейчас любое слово как огонь к сену. Возраст!

— Ах, мой друг! А мне-то… где взять любовь к нему? Десять детей! Жалко его.

Александр Михайлович крепился сердцем.

— Жалость ломает человека. Несчастье, напротив, кладет величие на чело тех, кои умеют вынести его.

Что делал оскорбленный ребенок в тверских лесах? Пенял на судьбу? Почему, почему именно его наказала она? Младшие браться, рождавшиеся один за другим, домашние коты, псы, жеребцы — все были полноценными, не обойденными судьбой. Пусть никто-никто не знает об этом, но знает мать!