СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ

Мишель отшагал уже половину пути, поднявшись к Лубянским улицам, на Мясницкую. Что-то странное происходило в нем. Все было смешано в душе, мысли, чувства, чувственность, как будто он возвратился в первобытный хаос мироздания. Все превратилось в болезненное страдательное положение. В его существе вдруг очутился какой-то нежданный, непонятный объект, а субъект уже начал сбиваться. Туманом и болью заволоклось существование, но бежать было можно, и мыслить тоже.

Кое-как добравшись до своей комнаты, он выпил подряд несколько рюмок вина. Объекта и субъекта не стало.

Наутро он проснулся в благоразумном и твердом расположении духа. Энергия быстро восстанавливалась в нем. Это происходило особенно мощно, когда участвовали сестры, братья, друзья. Может быть, оттого он и писал по три-четыре объемистых письма в день, и строго следил за своевременностью ответных посланий: потоки любви и внимания иссякать не должны!

…

С приближение лета врачи посоветовали Станкевичу принять лечение на минеральных водах Кавказа. Здоровье его не улучшалось. Он тосковал, ему хотелось подальше. Беспрестанные усилия над собой, беспрестанные сомнения в себе, занятия, цель которых еще далека — все это бременем ложилось на душу. Искусство театра привлекло его внимание, стало его атмосферой и утешением.

— Прекрасное в моей жизни не от мира сего, — грустно улыбался Станкевич.

Вместе с ним зорким безошибочным взглядом всмотрелся в театральное действо и Белинский.

Многие, многие суждения Николая легли в основу его театральных статей. В обзорах появились статьи об игре Мочалова и Щепкина, а датского принца Гамлета вдруг озаботили вопросы избранности и свободы воли. "Почему именно Я должен вступить в противоборство?"

Университетская молодежь обеих столиц, передовая общественность провинций с нетерпением ожидала каждый номер "Телескопа".

В тот раз они встретились в книжной лавке Ширяева в двухэтажном доме на Дмитровке. У Станкевича вышла пьеса «Василий Шуйский», друзья уговорили отдать на продажу. Среди прилавков толпились студенты, то и дело спрашивали, покупали. Продавец не успевал.

— Белинского статья есть?

— Последняя.

— Повезло, успели. Какие побранки у Белинского! Любо-дорого! Скорей читать!

Толстая книжка журнала зачитывалась до дыр, до лохмотьев. Это было уже известно.

Станкевич весело посмотрел на друга.

— Велик, Verioso! А как мой «Василий Шуйский»? Продается?

Продавец пожал плечами.

— Лежит-с.

— Выкупаю все.

И «грозно» взглянул на Белинского.

— Торжествуешь, подлец? Ужо я тебя отпотчую. Почему не разбранил мою поэму?

Белинский чуть смутился, замялся, он, по обыкновению, был восхищен Станкевичем. Николай ткнул его кулаком в плечо.

— Стреляться не будем, а выдерем за волоса, — и разлохматил жиденькие светло-русые волосы друга.

Белинский стремительно набирал известность, слава его росла. Но денег не прибавлялось.

Накануне отъезда Станкевич собрал друзей. Бакунин, Белинский, Ефремов, юный Катков, Клюшников, Аксаков, молодые таланты, тяготевшие к гармоничной личности Станкевича. И ничего плохого в том, что в последнее время Константин Аксаков стал уходить к "славянству", подальше от "немцев", "западников" с их философскими откровениями, если в этом его дорога; прощальный вечер был по обыкновению весел, все дурачились и бесились, "сколько благопристойность позволяет".

Наконец, угомонились, стали прощаться, расходиться, ушли, кроме Мишеля, Виссариона и Александра Ефремова.

— Ты, Мишель, где проведешь лето? — спросил Станкевич.

— В Премухино. Я уже отослал туда книги и чистые тетради.

— Что за книги?

— О, много, полный ящик. Верный рецепт для того, чтобы в скорое время погубить и отравить души прекрасных молодых людей, моих братьев. По списку тридцать названий. Всеобщую историю" по Геерену, "Логику" Круга, "Фауста" Гете, "Наукознание" Фихте. Отец смирился с образом моих мыслей, и ничто не помешает моим занятиям. Хватит до осени.

— Твои сестры и братья будут там?

— Они ждут меня.

— Счастливчик. А ты, Висяша, куда направишь стопы?

— Я … да черт знает, куда я. Не знаю, — отрывисто, со злобой огрызнулся Verioso.

Перемаргивая мокрыми ресницами, он с ненавистью облокотился о подоконник и стал смотреть вверх, на светлое вечернее небо мая. Ему представились опустевший город, летняя жара, опостылевшая комната в редакции с ворохами пыльных книг и журналов, этого безжалостного печатного потока, против которого он становился своей жизнью и грудью. И рези в желудке, острый кашель…

Губы его сжались.

Румяный Мишель смотрел на него чистыми голубыми глазами и морщил лоб, додумывая мысль.

— Висяша! Я приглашаю тебя в Премухино.

Белинский вздрогнул.

— Что?! Меня? — вскрикнул он.

Мишель шагнул к нему, изящно склонил голову и прищелкнул каблуками. Непослушная улыбка светилась на его лице.

— Милостивый государь Виссарион Григорьевич! Умерьте свой пыл и соблаговолите меня выслушать. Я имею удовольствие пригласить вас посетить мой дом в имении Премухино. Ручаюсь при этом, что у моих родственников вы найдете самый теплый и радушный прием.