Страсть тайная. Тютчев

Иначе говоря, предложения Тютчева направлены на то, чтобы поставить власть греческого короля под строгий личный контроль его отца, короля баварского. А значит, в определённой мере и России, и тем самым уберечь Отто от слишком бесцеремонного и пагубного влияния Англии.

   — Ну-с, любезный Фёдор Иванович, как видишь, я ещё раз, уже в твоём присутствии, перечёл творение твоих рук, — с улыбкою произнёс посол, — Когда ты ещё возвратился из вояжа и подробно мне пересказал о том, что довелось тебе там выяснить, так сказать, воочию увидеть свежим глазом, я тогда уже убедился: выводы твои верные и весьма для нашего русского правительства ценные.

   — Рад это слышать от вашего сиятельства, — отозвался Тютчев. — Ныне свои изустные впечатления я, как вы, Григорий Иванович, изволили убедиться, изложил в письменной форме.

Лицо посла размягчилось совсем уж отеческою улыбкою:

   — Тут уж ты, право слово, расстарался! Я сразу признал слог бывшего члена Общества любителей российской словесности, к коему когда-то и я, совместно с моим единокашником Василием Жуковским, имел непосредственное прикосновение. Однако тебе, любезный мой друг, как никому другому, должно быть известно, что есть муки слова. Особливо когда сочинительство имеет такой высокий предмет, как составление бумаги на самый верх. Я, брат, честно признаюсь: после каждой депеши, которую подписываю для отсылки в Петербург, чуть ли не неделю чувствую себя больным. Так-то вот!

   — Ах, и не говорите, дорогой Григорий Иванович, — согласился Тютчев, — писание и для меня — страшное зло. Оно — как бы это точнее выразиться? — нечто вроде второго грехопадения бедного разума.

Сидевший до этого молча девятнадцатилетний племянник посла не сдержался и прыснул в кулак.

   — Нет-нет, я это вполне серьёзно, — обратился к нему Тютчев. — Я в том смысле, что стоит только изложить на бумаге всё, о чём перед этим думал, как наступает отвращение к изложенному. Так получается: мысль изречённая — есть ложь. Однако сия сентенция не относится к моему проекту депеши, Боже упаси так подумать, любезный Григорий Иванович!

   — А я так вовсе и не подумал. Я выразился в том смысле, что семь раз следует отмерить, прежде чем... Коротко говоря, я оставлю у себя твою, Фёдор Иванович, депешу, дабы над нею ещё разок-другой покумекать. — Посол собрал разложенные на столе листы и заметил выпавший из них какой-то счёт. — Из гостиницы в Триесте... Да нет, тут на обороте что-то написано. «Сон на море». И какие-то стихи.

Фёдор Иванович заметно покраснел.

   — Моё баловство. Так сказать, не стоящее чьего бы то ни было внимания обычное марание бумаги, — протянул он руку за листком и тут же смял его в кулаке.

   — О нет, Фёдор Иванович, постойте! — вскочил со стула племянник посла. — Я знаю: вы — автор. Я читал кое-что из вашего, напечатанного в Москве. Позвольте мне хотя бы взглянуть на новые ваши стихи.

   — Извольте, Иван Сергеевич, я не делаю из сего тайны. Просто я полагаю, вряд ли кому будут интересны плоды, так сказать, моего умственного грехопадения, — улыбнулся Тютчев и, слегка распрямив листок, передал его юному Гагарину. — Можете его оставить у себя.

   — Что вы, Фёдор Иванович! Я непременно его вам верну. Если вы не сочтёте меня слишком неучтивым, позвольте мне к вам как-нибудь заглянуть. Я сам не пишу стихов. Но поэзия — и моя страсть. Вообще всё, что касается изящной словесности... — произнёс Иван Сергеевич и слегка потупился.

   — Вот и славно, князь Иван, — рассмеялся старший Гагарин, — надеюсь, вы с Фёдором Ивановичем сойдётесь. Как-никак, а оба — питомцы одной альма-матер, сиречь Московского университета. Да и тебе, Фёдор Иванович, будет о чём поговорить и о чём вспомнить в разговорах с моим племянником. Заодно и кое-чему дельному его подучить. Всё ж приехал на службу, не баклуши бить. А мне, право, сейчас дельные помощники нужны. Крюденера министерство к себе отзывает. Тьфу, тьфу! Но вдруг сия перемена коснётся и тебя, любезный Тютчев?

Фёдор Иванович заметно смутился и махнул рукою:

   — Э, цыплят, как говорится, по осени считают. Одно я уже несказанно ценю — вашу, Григорий Иванович, доброту.

   — Вот и спасибо. А теперь ступай с Иваном. Покажи ему, что находишь достойного в сём благословенном Мюнихе.

12

Десяток лет разницы в возрасте не только не послужили препятствием в отношениях между двумя сослуживцами, но дружба сложилась так быстро и так прочно, что разницы этой словно и не существовало вовсе.

Пройдут годы, и пути Тютчева и Ивана Гагарина коренным образом разойдутся. И главным образом — по отношению к судьбам России и основе всей русской жизни — православной вере. Как и его духовный пастырь Чаадаев, Гагарин примет католичество и навсегда покинет отечество.

Однако в истории отечественной культуры останется подвиг этого беспокойного и до глубины души всё же истинно русского человека, который первым по-настоящему оценил поэтический талант Тютчева и предпринял всё для того, чтобы творения его широко открылись читателям России.